Заключительный аккорд

Уходя, подполковник Кисинген пообещал в ближайшие два часа подвезти боеприпасы, продовольствие и перевязочные материалы. В полночь прибыло несколько связистов, которые установили у сломанной ели полевой телефон.

Проверили связь. «Адам-2» с помощью только что проложенной линии связи уже мог связаться со «Святой Марией».

Голос Розе с другого конца провода едва слышно сообщил:

— Подполковник уехал к командиру дивизии. Дивизион подчиняется теперь непосредственно командиру пехотного полка… Продукты? Никаких! — И аппарат замолчал до самого рассвета.

— Снегу не ешьте, а то совсем замёрзнете, — предупредил Клазен солдат. Пригнувшись он побрёл на левый фланг, разыскивая место, где ранило капитана. — Прикроешь меня в случае чего, — бросил он на ходу одному из солдат.

Внимательно осмотрев место происшествия, Клазен сначала нашёл простреленную кобуру, а затем отыскал и серебристый кольт. Он прокрутил барабан. Не хватало одного патрона.

«Да, это наводит меня на нехорошую мысль… Если дело дойдёт до судебно-медицинской экспертизы, то в ране без труда обнаружат частицы кожаных волокон не только от сапога Зойферта, но и от этой кобуры. Она наверняка была прижата к голенищу сапога. Стоит ли мне доказывать, что это членовредительство? Другие драпают по всем дорогам, подрывают основы вермахта. Я мог бы поступить так же, но до сих пор остаюсь верен своим принципам. Я давал присягу…» Клазен вспомнил разговор, который они вели с Генгенбахом на берегу Сены.

— Я приносил присягу, — сказал тогда Генгенбаху Клазен.

— Гитлеру?

— Германии.

— Какой Германии? Той, что стала концлагерем?

— Почему я должен принимать решение, когда история сама всё рассудит?

— У тебя есть шансы и впредь остаться сторонником Гитлера, — пожал плечами Генгенбах.

Так закончился их разговор. С того дня прошло всего четыре месяца.

«Стоит ли по-прежнему оставаться сторонником Гитлера? Быть верным военной присяге, которую я уже неоднократно нарушал? Правда, законы военного времени строги: меня сочтут дезертиром, и тогда: «Отделение! Пли!» Однако дезертировать, то есть воткнуть дуло винтовки в снег и поднять руки, означает не что иное, как сдачу в плен, а это, со своей стороны, гарантирует жизнь.

Мне всё время вдалбливали в голову, что офицер вермахта никогда не должен показывать свой страх, даже при ураганном огне артиллерии он должен стоять прямо, одним своим видом воодушевляя подчинённых на подвиги. Но тогда у меня не хватало мужества признаться себе, что это чушь. Теперь же настал момент, — думал Клазен, — и я должен решать, сейчас или никогда…»

Ели, росшие по склону холма, напоминали зубцы причудливой пилы. Горели два танка, и густые клубы чёрного дыма поднимались над ними. Мрачность этой картины усугубляли кроваво-красные блики, жадно лизавшие танковую броню.

Ночь на шестое января 1944 года была для английского премьер-министра Черчилля бессонной. С неизменной сигарой в зубах сидел он перед листом бумаги, зажав в пальцах красную авторучку. Причиной его чрезвычайного беспокойства было наступление войск Монтгомери, результат которого оказался почти катастрофическим. Много сомнений вызывало и безрезультатное наступление генерала Паттона в районе Бастони. Всё это вынудило английского премьера обратиться с посланием в Москву к Сталину, в котором он писал:

«На Западе идут очень тяжёлые бои… Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января…» [1].

Текст послания был представлен Сталину шестого января. Сталин расценил послание как деликатный и завуалированный крик о помощи.

А уже через день Черчиллем был получен ответ:

«Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным тёмном закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января» [2].

Не скрывая своей радости, У. Черчилль писал в ответе И. В. Сталину: