Захар Беркут

— Не во гнев тебе будь сказано, отче Захар, — заговорил один общинник, — но твой совет, хотя и мудрый и сулящий великую нам славу, неосуществим для нас. Слабы, наши силы, а монгольское войско велико. Еще не подоспела помощь от других горных и загорских общин, а если и подоспеет во-время, — все равно наших сил не хватит даже на то, чтобы окружить монголов, не говоря уже о победе над ними в открытом бою. А без этого как же мы разобьем их? Нет, нет! Слишком мала наша сила! Счастье наше, если сможем отбить их от своего села и заставим их своротить с пути; разбить их у нас нет и надежды!

Видя всю основательность этих возражений, Захар Беркут, хотя и с болью в сердце, готов был отказаться от своей юношеской пылкой мысли, как вдруг два неожиданных события значительно подняли настроение тухольских общинников и в корне изменили их решение.

Внизу, на улице села, показались идущие один за другим, под звуки труб и деревянных трембит, целых три отряда вооруженной молодежи. Каждый отряд нес впереди боевое знамя; бодрые, смелые песни разносились далеко по горам. Это шла обещанная тухольцам помощь от горных и загорских общин. Молодец к молодцу, как высокие яворы, стали все три отряда, выстроившись длинными рядами перед собравшейся общиной, и склонили знамена в знак приветствия. Любо было поглядеть на здоровые, румяные лица юношей, пылающие молодой отвагой и гордым сознанием того, что км предстоит защищать своею грудью самое дорогое на свете, что на них возложено великое дело. Радостными, громовыми кликами приветствовали тухольцы их приход, только матери, которые как раз сегодня потеряли своих сыновей, зарыдали, увидев этот лучший цвет народа, который завтра, может быть, так же поляжет, скошенный и растоптанный, как полегли нынче их ясные соколы. Защемило сердце и у старого Захара Беркута, когда взглянул он на этих молодцов и подумал, как ярко выделялся бы среди них его Максим. Но нет, довольно! Мертвого не воротишь, а живой о живом думает…

Еще не утихла радость, вызванная приходом этих желанных помощников, еще община не успела приступить к продолжению совещания, как вдруг с противоположной стороны, из лесной прогалины над тухольским ущельем, показался новый и совсем уж нежданный гость. На взмыленном коне, исцарапанном ветками и колючками, припав к его гриве, чтобы быстрее и безопасней ехать по лесу, не задевая о ветви, мчался во всю лошадиную прыть какой-то человек. Кто это был такой — издали невозможно было угадать. На нем был овчинный монгольский кожух, вывернутый наизнанку, а на голове красивый бобровый колпак. Молодые приняли приезжего за монгольского разведчика и вышли против него с луками наготове.

Однако, выехав из лесу и приблизившись к крутому обрыву, которым надо было спускаться в тухольскую долину, мнимый монгол слез с коня, сбросил с себя кожух и, всем на диво, оказался женщиной, в белом полотняном, затканном шелком плаще, с луком за плечами и с блестящим топориком за поясом.

— Мирослава, дочь нашего боярина! — вскричали тухольские молодцы, не в силах отвести глаз от прекрасной, смелой девушки. Но она, невидимому, даже и не смотрела на них, а, оставив своего коня там, где сошла с него, быстро начала озираться в поисках тропинки, по которой можно было бы спуститься в долину. Вскоре ее быстрые глаза нашли такую тропинку, почти незаметную среди широких, разлатых листьев папоротника и колючей ежевики. Уверенным шагом, словно с детства привычная к этому, девушка сошла по тропинке в долину и приблизилась к толпе.

— Здравствуйте, честная община! — сказала она, слегка закрасневшись. — Я торопилась известить вас, что монголы приближаются, к вечеру будут здесь, чтоб вы успели приготовиться к тому, как их принять.

— Мы знали это, — загудели голоса, — для нас это не новость.

— Голоса были резки, полны неприязни по отношению к дочери мерзкого боярина, из-за которого столько молодцов погибло. Но девушка не обиделась на эту резкость, хотя, как видно, почувствовала ее.

— Тем лучше для меня, если вы уже приготовились, — сказала она. — А теперь прошу показать мне, где здесь Захар Беркут.

— Вот я, девушка, — сказал старый Захар, подходя к ней. Мирослава долго, с почтительностью и вниманием смотрела на него.

— Позволь, честной отец, — заговорила она дрожащим от внутреннего волнения голосом, — сказать тебе прежде всего, что сын твой жив и здоров.

— Мой сын! — воскликнул Захар. — Здоров и жив! О боже! Где же он? Что с ним?

— Не пугайся, отец, той вести, которую я сообщу тебе. Твой сын в монгольской неволе.

— В неволе? — вскрикнул, словно громом пораженный, Захар. — Нет, этого не может быть! Мой сын скорее даст изрубить себя на части, чем попадет в плен. Этого не может быть! Ты хочешь напугать меня, недобрая девушка!

— Нет, отец, я не пугаю тебя, это на самом деле так. Я сейчас прямо из монгольского табора, видела его, говорила с ним. Силой и коварством взяли его, заковали в железные цепи. Хоть он не ранен, но весь был залит кровью врагов. Нет, отец, твой сын не покрыл имя твое позором!

— И что ж он говорил тебе?