Захар Беркут

— Смотри же, боярин, — закончил Захар. — Уста твои молчат, но совесть твоя говорит, что этого не может быть. А между тем твой справедливый князь сделал это с нами, с нами, которых он не видел и не знает, о благополучии и счастье которых он не заботится, которые не сделали ему ничего худого, а, наоборот, ежегодно несут ему богатую дань. Как же он мог так поступить, боярин?

Тугар Волк гневно взглянул на Захара и сказал:.— Плетешь чепуху, старик! Князь никого не может обидеть.

— А между тем нас обидел этой самой грамотой, которою ты так похваляешься! Подумай только: разве не обидел бы я тебя, если бы без твоего согласия снял с тебя этот сверкающий панцырь и отдал его моему сыну? А именно так поступил твой князь с нами. Что для тебя панцырь — то для нас земля и лес. Испокон веку мы владели ими и берегли их, как зеницу ока, и вдруг являешься ты и от имени твоего князя говоришь: «Это мое! Мой князь дал мне это в награду за мои великие заслуги!» И прогоняешь наших пастухов, убиваешь нищего лесника на нашей собственной земле! Скажи, можем ли мы считать твоего князя справедливым человеком?

— Ты ошибся, старик! — сказал Тугар Волк. — Все мы собственность князя, со всем, чем мы владеем, со скотом и землей. Князь один свободен, а мы его рабы. Княжеская милость — вот наша свобода. Он может сделать с нами все, что пожелает.

Словно удар обуха, оглушили эти слова Захара Беркута. Он низко опустил свою седую голову и долгое время молчал, не зная, что сказать. Наступила мертвая, угрюмая тишина. Наконец Захар поднялся. Лицо его прояснилось. Он поднял руки вверх, к солнцу.

— Солнце пресветлое! — произнес он. — Ты благотворное, вольное светило, не слушай этих отвратных слов, которые осмелился этот человек произнести перед твоим ликом! Не слушай их, забудь, что они сказаны были на нашей, доселе даже помыслом таким не оскверненной, земле! И не карай нас за них! Ибо без наказания ты не оставишь их — это я знаю. И если там, в этом Галиче, вокруг" князя расплодилось много таких людей, сотри их с лица земли, но, карая их, не погуби вместе с ними и весь наш народ! — Потом, успокоившись, Захар сел и снова обратился к боярину.

— Мы слыхали, боярин, твое мнение! — сказал он. — Не повторяй его еще раз перед нами, пусть оно останется при тебе. Выслушай же теперь, что мы думаем о твоем князе. Выслушай и не гневайся! Ты сам видишь и понимаешь, что отца и опекуна мы в нем видеть не можем. Отец знает своего ребенка, его нужды и желания, а он не знает нас и не хочет знать. Опекун оберегает своего подопечного от врага и всякой опасности, а князь не оберегает нас ни от непогоды, ни от грозы, ни от града, ни от медведя, а это наши злейшие враги. Он, правда, заявляет, что охраняет нас от нападения угорских воинов. Но как он охраняет нас? Насылая на нас еще худших врагов, чем угорцы, — своих ненасытных бояр с их дружинами. Угорцы нападут, заберут, что можно, и уйдут; боярин же, если нападет, так уж и осядет здесь и не удовольствуется никакой добычей, а готов нас всех навеки сделать своими рабами, Не отцом и опекуном мы считаем твоего князя, а наказанием божиим, ниспосланным на нас за грехи наши, от которого должны мы откупаться ежегодною данью. Чем меньше мы о нем знаем, а он о нас, тем лучше для нас. И если бы вся наша Русь могла сегодня избавиться от него со всеми его дружинниками, то, наверно, еще была бы счастливой и великой{16}.

Со странным чувством слушал Тугар Волк страстную речь старого оратора. Хотя и воспитанный при княжеском дворе и испорченный разложением и подлостью придворной среды, он все же был рыцарь, воин, человек и должен был ощутить хотя бы частицу того чувства, которое так сильно волновало сердце Захара Беркута. А к тому же он не совсем искренне бросал свои слова о неограниченной власти князя; его душа не раз и сама возмущалась против этой власти, и теперь он только хотел ссылкой на княжескую власть прикрыть свои собственные притязания на такую же власть. Не удивительно поэтому, что слова Захара Беркута запали ему в душу глубже, чем он того хотел бы. Он впервые с искренним удивлением взглянул на Захара, и жаль ему стало этого титана, чье падение, как он думал, было близко и неминуемо.

— Старик, старик, жаль мне твоих седых волос и твоего юношеского сердца! Долгий век прожил ты на свете — пожалуй, даже слишком долгий. Живя сердцем в прошлом, в пылких мечтах молодости, перестал ты понимать новые, нынешние времена, нынешние взгляды и нужды. То, что было давно, не должно быть нынче и вечно. Все, что живет, стареет. Устарели и твои юношеские мысли о свободе. Тяжелые ныне времена наступают, старик! Они требуют настоятельно единого могущественного властелина в нашем краю, который в единое целое соединил бы и в своей руке собрал бы всю силу своего народа для защиты его от врага, наседающего с востока. Ты, старик, не знаешь всего этого, и тебе кажется, что прежние времена еще длятся и поныне.