Загул

От прежнего Кронфельда оставалась одна лишь его чиненая-перечиненая неизменная холщовая сумка. Однако уже много лет он носил в ней не рукописи, а пузырьки с лекарствами и слипшиеся бутерброды. Когда наконец он взобрался в автобус, добрая молодая бухгалтерша встала, уступая ему место, и Кронфельд, не раздумывая, уселся.

Надежда Николаевна вздохнула и отвернулась к окну.

Снятый с тормоза пазик выпустил воздух.

– Трогай! – скомандовала Лидия Ефимовна Ивану Степанычу, и глаза их встретились в кабинном зеркальце.

Автобус всхрапнул, затрепетал бампером, взвыл тонким голосом и поехал. В окне поплыли привычные, знакомые во всех подробностях виды.

В молодости дорога из города в Почечуево представлялась Наде чуть ли не путешествием во времени – из мира хмурых пятиэтажек с Лениным, с линялыми глупыми лозунгами в усадебный, немного забавный, но теплый и уютный мирок. Город в те годы был обрамлен бедноватыми неопрятными двориками сельского образца. Всяк выезжающий из него мог напоследок полюбоваться курами, собачьими будками и задами баб, неизменно торчащими в огородах. Впрочем, все это довольно скоро ссыпалось за край автобусного окна. Спереди, справа и слева по ходу наплывали поля, неторопливо, будто в старинном танце, разворачивавшие плиссе и гофре своих пашен в желтых пуговицах стогов. А затем внезапно набегал березняк, и начиналось веселье. Автобус сваливался под горку к речке, проскакивал мост и с разбегу взлетал до половины противоположного склона. Оставшиеся полсклона пазику приходилось брать силой, но в те времена он был молод, и такие подъемы давались ему без труда. Самой усадьбы не разглядеть было в густой зелени парка, а парк, обозначенный лишь условным малозаметным пунктиром оградки, трудно было отличить от простого леса. Исторические деревья отнюдь не чурались окружавшей их обыкновенной растительности и в котором уже поколении обменивались с ней семенем. Простившись до вечера с пазиком, почечуевцы не спеша расходились по рабочим местам, чтобы весь день пить чаи, читать книги, вести отвлеченные разговоры или просто бездельничать в сени дерев и истории. Было что-то почти античное в той почечуевской жизни, теперь казавшейся Наде лишь плодом воображения.

Сегодня шоссе между городом и музеем было с обеих сторон сплошь обставлено особняками. Разнообразно уродливая застройка съела, сомкнула пространство между реальностью и мечтой. Хозяева этих особняков глядели помещиками и держали богатые выезды. Наверное, хорошо, что кто-то смог чудесным образом так улучшить свои жилищные условия, но для Нади дорога в музей сделалась теперь скучной. Она и в окно не глядела бы, если бы внутри автобуса не было еще скучней.

Автобус кашлял и натужно выл. Далеко уж не с прежней легкостью взбирался пазик на почечуевскую горку. Возможно, скорость его могла быть и больше, но Иван Степаныч никак не решался обогнать велосипедиста, выжимавшего педали перед самым носом автобуса. Дело в том, что велосипедист этот был не кто иной, как директор Морковский. Он таким способом добирался на службу, потому что езда без мотора отвечала его экологической концепции. Музей Морковский возглавил недавно, но сотрудники успели привыкнуть к тому, что с утра от него разит потом, и к тому, что у него много концепций. К сожалению, почечуевская действительность ни одной из этих концепций не соответствовала. Сотрудников музея он (справедливо отчасти) считал бездельниками, а самого Почечуева находил переоцененным автором и взглядов его на историю России не разделял. С историей же собственно почечуевской усадьбы Морковский ознакомился по путеводителю, купленному в музейном киоске. Путеводитель был издан на русском и четырех иностранных языках, но Морковский оказался полиглотом и в тот же день, запершись у себя в кабинете, исправил все пять вариантов.

Но бумажными преобразованиями новый директор не ограничился. Заглянув в лесопарк, Морковский обнаружил, что деревья в нем растут безо всякой концепции. Он приказал сделать в парке просеки для устройства велосипедных дорожек и продумать возможность фонарного освещения. Этому начинанию воспротивилась Шубина, начальница лесопаркового отдела, но Морковский ее уволил, а руководить отделом назначил рабочего Игната, человека неграмотного, но жадного до топора.

Были у него планы и по экспозиционной части, но осуществить их пока что не удавалось. Ученый совет противился его концепции альтернативной экскурсии, а хранительница Нефедова запрещала устраивать в Главном доме перформансы и инсталляции. Эта Нефедова очень раздражала Морковского, потому что должность главного хранителя утверждалась в министерстве и уволить ее, как Шубину, он не мог. Оставалось только вести с ней позиционную войну, в порядке которой директор отказывал в средствах на реставрацию и даже на простой ремонт Главного дома. Может быть, он надеялся, что дом рано или поздно рухнет и погребет под собой неактуальную экспозицию и всех его тайных и явных недругов-ретроградов.