«…Ползите сюда, влево, – услышал я чей-то голос и, обернувшись, увидал Тухачевского (2-й батальон шел во второй линии атаки. –
Разговор начался с того, что молодой подпоручик спросил 40-летнего капитана, вернувшегося с началом войны из отставки в полк: «Что побудило вас, пожилого человека, вернуться в полк и отправиться на фронт?» В ответ на то, что это было чувство патриотизма, и на встречный вопрос князя, разве не то же чувство побуждает воевать и его, Тухачевского,536 прозвучало: «Ах, да поймите меня. Нет! Это совсем другое. Я никому не известный человек, что у меня впереди? В лучшем случае через много, много лет служебной лямки пост бригадного генерала!…Поэтому между вами и мной на войне большая разница. Для меня война – это все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи Родине. Я – чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни! Уже и теперь, за эти короткие два месяца, что мы в боях, я убедился, что для достижения того, что я хочу, даже не надо много знаний, – главное, смелость и вера в себя, а я верю в свою звезду!» Он долго говорил на ту же тему, развивая ее и увлекаясь. Глаза его горели, и испачканное комьями земли лицо его было выразительно, напускная обычная холодность исчезла»537.
Почти такое же возбужденное состояние Тухачевского вспоминал другой его однополчанин в январе 1919 г. Приглашая своего приятеля на службу в Красную армию, «Тухачевский. (он был к тому времени только что назначен командующим 8-я армией. –
Последняя фраза из воспоминаний Касаткина-Ростовского о разговоре с Тухачевским провоцирует цитирование свидетельства еще одного человека, Николая Александровича Цурикова, тогда армейского прапорщика, наблюдавшего Тухачевского в пору его «подпоручичьего служебного состояния», правда уже во время плена, в 1916 г., в интернациональном офицерском лагере форта № 9 замка Ингольштадт.
«Как-то, в один из первых же дней моего прибытия на форт № 9, – вспоминал Цуриков, – я стоял на веранде, когда «из-под горы» показались 2 офицера: весь в голубом, яркий брюнет-француз и русский, выше среднего роста, в зеленых обмотках на длинных ногах, как будто «нетвердых», в зеленой же подтянутой гимнастерке с гвардейскими кантиками, без погон с непропорционально большой головой на тонкой и «непрочной» шее. Быстрым и ровным, размеренным шагом они стали «кружить» по форту, изредка переговариваясь. Для привычного «гефангенского»539 глаза было ясно, что это не прогулка, а очередная, «дневная тренировка»540.