Загадка Отца Сонье

— …И ты мне еще будешь говорить, вонючка, что не было никакого клада?! И копии картин в Лувре ему, выходит, задаром делали, и в апартаменты "Гранд-отеля" его за одни только молитвы Божии пустили жить?.. Вот, вот, гляди – у меня документы, подтверждающие… От ваших же французских жандармов, от таких же вонючек, как ты!

Насчет, "вонючки" он, пожалуй, прав. Смерть уже почти прибрала меня, и запах мой – это уже большей частью ее, Смерти, запах, то есть крутая, ничем не заглушаемая вонь.

— И церковь свою заново отстроил, — на какие, спрашивается, шиши? — продолжает он.

Только кто он такой, восседающий предо мною. Лампа нестерпимо светит в глаза, из-за ее слепящего света не разобрать, кто перед тобой, господин "обер-фон" или же le citoyen Старший Майор. Сообразить это можно только если вспомнить, что там написано на стенах камеры (кстати, во всех тюрьмах мира одинаково серы), камеры, куда меня, возможно, если не прибьют сейчас же и здесь же, скоро вернут. "Nous vaincrons!", "La France ne c'edera pas!", "Vous pouvez tuer nos corps, mais ne tuerez pas nos ^ames!", [34]или иное: "Прокурор – гнида!", "Кто на…т мимо параши – убью!", "Здесь был и еще будет Сеня Крест", "Господи, прости в этом аду меня грешного!" Где-то встречалось выражение: "Эти стены помнят…" Ах, что за чушь! Ничего не помнят даже старики, хотя они, пусть на самую малость, но все-таки живее каменных стен.

— Говоришь, он получал деньги прямо из Ватикана? — продолжает не то "фон" не то "le citoyen". — Да удушатся они там скорее, чем такие деньжищи невесть кому отваливать! Во что одно только строительство церкви обошлось, — ну, вонючка, говори!

Вот этого я вам, господин обер-фон, le citoyen Старший Майор, сказать как раз-то и не могу – почти два года, что велось строительство, говорю ж вам, меня в Ренн-лё-Шато не было. Да если б и был – откуда бы мне, в самом деле, про это знать?

Но тот (невесть кто), совсем не слушая меня, вонючку, продолжает:

— Или он, твой кюре, может, — ( "Гы-гы-гы!"– кому-то в сторону), — внучатый племянник самому папе? Или, может, он, — (в ту же сторону еще более по-жеребячьи: "Гы-гы-гы"), — может он, этот кюре, вообще Господь Бог?..

Ах, то не я, то вы сказали, господин обер-фон-citoyen!..

И уже не узник я ваш, как бы вас самого ни называли – "господин обер-фон" или там, возможно "le citoyen"! Если и узник, то не ваш! Ибо волен вернуться не в вашу, а в свою, в теснейшую из камер, в камеру-одиночку, именуемую старческой памятью, стены которой, в отличие от ваших, каменных, не помнят порой ничего.

Но то, что было вами сказано, — то вы, вы сказали!

Что же до меня – то, Господи, Господи Боже, в этом аду прости меня грешного!

n 

О том, что изволил отчудить отец Беренжер и о прочих переменах, происшедших в нашем деревенском захолустье за время моего вынужденного отсутствия

Как уже было сказано, пока восстанавливался храм Марии Магдалины, в Ренн-лё-Шато меня не было. Сразу по возвращении из Парижа матушка отправила меня к моему богатому, бездетному дядюшке Гектору, брату покойного отца, совладельцу мукомольни на другом краю Франции, в Шампани, и желавшему после того, как овдовел, скоротать дни со своим единственным наследником, с горячо любимым бедным сироткой Диди.

Не стану здесь рассказывать, как я прожил все это время с дядюшкой Гектором, ибо сие не суть важно для моего повествования, скажу лишь, что дядюшка скончался спустя почти четыре года; лишь тогда, оставив мукомольню целиком на дядюшкиного совладельца, господина Бертрана, и подписав с ним договор о ренте, я вернулся в Ренн-лё-Шато уже не "крошкой Диди", не "бедным сироткой Диди", а здоровенным, почти восемнадцатилетним детиной, хозяином большого дома и сохозяином мукомольни в Шампани, к тому же имевшем немалую по понятиям нашей лангедокской деревни ренту почти в триста пятьдесят франков годовых, так что был, можно сказать, завидным женихом.

В первый же день по возвращении, за хорошим обедом, устроенным матушкой по этому поводу, — на который она не случайно, ох, знаю ее, не случайно пригласила также и нашу соседку мадам Матье со своей, сделавшейся вдруг прелестной дочерью, моей ровесницей Натали, — я узнал о тех переменах и о тех несколько странных событиях, что за время моего отсутствия произошли в нашем захолустье. И причиной всему, о чем говорилось, был не кто иной, как мой преподобный, отец Беренжер.