Задолго до победы

… Страх и отчаяние преследовали её с утра и до вечера. В те дни норму удавалось выполнять лишь наполовину, причём, трудилась Валентина от восхода солнца и до наступления темноты. От душившей её обиды она плакала по любому поводу, а этих поводов было предостаточно. Плакала оттого, что дерево падало неудачно, зацепившись за соседний ствол и ей приходилось отпиливать комель на весу, а он, проседая под собственной тяжестью, зажимал лезвие пилы. Она напрягалась изо всех сил, пытаясь вытащить его, но лезвие с противным хрустом неожиданно лопалось, оставаясь внутри ствола. Поскуливая от досады, она забивала в щель деревянный клин, освобождала обломок лезвия, и со слезами на глазах заряжала новое полотно. Все сломанные полотна сдавала мастеру. Тот, качая недовольно головой, выдавал пару новых и педантично делал запись в учётной карточке, чтобы потом по итогам месяца вычесть из зарплаты стоимость повреждённого имущества. Плакала, когда ель попадалась слишком витой, и ей в течение получаса никак не удавалось расколоть пополам отпиленное по размеру бревно. Отмахав целый день топором и кувалдой, наработавшись с тяжёлым ломом, поворачивая им непослушные стволы, к вечеру у неё немела спина, дрожали руки и ноги, и уже не оставалось сил, чтобы складировать брёвна. Она садилась и отдыхала. Потом, после небольшой передышки, преодолевая слабость, заставляла себя складывать колотые бревна в штабель. И только когда всё было сделано, безвольно падала на бревна. В ожидании Тараса ей удавалось немного набраться сил, чтобы добрести до барака.

Мастер, как правило, являлся к ней для обмера в последнюю очередь. Всё это время она сидела, находясь в прострации, не в силах шевелиться. Мозг в такие моменты не работал, мысли не рождались. Перед глазами, как в калейдоскопе, набирая обороты, кружилась радужная карусель. Тело становилось невесомым и вместе со цветной мозаикой начинало быстро вращаться, ввинчиваясь в странную тёмную воронку. Кружась, Валентина стремительно летела в бездонную пропасть. Страха при этом она не испытывала. Хотелось, чтобы полёт побыстрее закончился, и она смогла бы, наконец, достичь спасительного дна, где можно было лечь и не двигаться.

Через месяц стало легче. Она, к своему удивлению, быстро освоила нелёгкую профессию лесоруба и все трудности, как ей сейчас казалось, остались позади. Молодость взяла реванш, тело приспособилось к физическим нагрузкам и заматерело, в руках и ногах появилась сила и выносливость, четыре кубометра уже не являлись для неё заоблачной цифрой.

В начале декабря малочисленное женское общество приросло еще на четыре «рабочих единицы», как выразилась озорная выдумщица и острослов Феня. С ней Валентина подружилась с первого же вечера. Малорослая и худая, со смуглым лицом и чёрной копной волос на голове, она больше походила на отбившегося от табора цыганёнка, нежели на двадцатишестилетнюю женщину.

Тогда, возвратившись из леса и увидев в комнате Валентину, Феня радостно воскликнула:

— Ба, девки! Да у нас, как я понимаю, новенькая! Как звать-величать?

— Валя Куприянова, — улыбнулась Валентина, шагнула навстречу и протянула руку для знакомства.

Женщины обменялись рукопожатиями, назвали свои имена.

— Ну, всё, девки! Поход в столовку сегодня отменяется! — на правах старшей заявила Феня. — Будем ужинать здесь. Дождалась своего часа наша бутылочка беленькой. Доставайте свои заначки, гулять будем.

— Чего это ты тут раскомандовалась? — спросила сердито рыжеволосая женщина с золотистым пушком на верхней губе. Звали её Зиной, она была пухленькой, можно сказать, даже круглой, и чем-то походила на зрелую тыкву. — Кто тебе дал полномочия командовать обществом?

— У нас коммуна, Зинуля, и командуем мы по очереди, — невозмутимо отпарировала Феня. — Утром ты изгалялась надо мной, днём распоряжалась Любаша, теперь настала моя очередь верховодить вами. Так что, будь добра подчиниться.

— Мнение остальных тебя не интересует? Может, Валя не желает твоей пирушки, а, может, и я не хочу с тобой пьянствовать? Или вон, Любушка наша, ухайдокалась за день, бедняга, и на черта ей глотать полстакана твоей беленькой, когда и без водки хочется побыстрее обнять подушку.

— Вот потому вы, девки, и кукуете в одиночестве до сих пор, поскольку любите обнимать по вечерам только подушку, а не мужика, — с озорством поддела подруг Феня и заговорщически подмигнула Валентине. Не обращая внимания на заявление Зины, она выложила на стол кусок сала и поставила рядом бутылку водки.

— Ой, кто бы говорил? — ввернула Любушка, доставая из тумбочки половину булки чёрного хлеба и завёрнутую в газету большую селёдку, — не ты ли раньше всех принимаешь горизонтальное положение?

— Это всё от того, что нет на нашем лесопункте нормальных мужиков, — в своё оправдание ответила Феня. — Одни выворотни собрались.

— Кто-кто? — переспросила Валентина.

— Выворотни, — повторила Феня. — Или ты не слышала такого слова?

— Нет, — призналась Валентина.