Задолго до Истмата

– Погоди, князюшка, я сама, – ласково, но решительно забрала у него графин и наполнила лафитники, – чай, в Мезене погано с продуктами?

Князь пожал плечами. Эта затея со встречей ему переставала нравиться. Еще один такой прокол, и поймет царица, что никуда не годен князь Голицын, что старому жеребцу пора на покой. На вопрос ответил не сразу, как бы усилием воли переносясь в прошлое.

– Рыбы много – море рядом. Плохо зимой с овощами – многих цинга губит. Одна капуста квашеная, да репа разве что еще... север, матушка.

– Пей, дружочек! – улыбнулась Софья. – Мы тебя немного подлечим и подкормим. Намедни указом вернула я тебе, Василий Васильевич, и честное имя твое, и все поместья и вотчины. Прости, что вспомнили о тебе так поздно, милый друг! А что ж ты сам ни одного письма не прислал, не напомнил о себе? Неужто гордость взыграла?

Тщательно пережевав ослабевшими от цинги зубами гусиное крылышко, князь ответил:

– Ох, Соня, какая гордость! Ты себе не представляешь, насколько глухое это место! Острог, монастырь да поселок рыбацкий. Ну, разве что ушкуйники наведываются еще. Меня отдельно поселили, между монастырем и поселком. Да и в разговоры с опальным князем никто вступать не стремился. Так и жили затворниками! Много чего передумал за годы эти я.

Царица незаметно наполнила лафитники. Видать, князь хотя и ослаб телесами, но силу духа сохранил. Не зря же выжил почитай один из всей своей семьи! Наблюдая, как Василий расправляется с молочным поросенком, удовлетворенно хмыкнула.

– Очень рада я за тебя, что остался ты прежним. Хотя бы внутри. Давай еще накатим!

Мысленно отметив новое слово из уст царицы, поднял лафитник.

– За тебя, Самодержица Всея Руси, Великия, Малыя и Белыя! Живи долго!

Осушив до дна, принялся закусывать.

– Расскажи мне, Сонюшка, что за человек боярин Каманин, новый твой премьер-министр? – попросил он, утолив голод.

Софья смешалась. Слывшая среди министров и прочих «аппаратчиков» бабой простой, «своей в доску», о личных делах она разговаривать не привыкла.

Во-первых, достойных женщин рядом не было. Всякого рода княгини и боярыни, посещающие дворец и официально состоящие в свите царицы, интересовались житейскими новостями токмо ради сплетен, дельного совета от них ни в жизнь бы не дождался. А полоскать свое белье на ветру свободы – на такое она решиться не могла. Мужикам-министрам же было не до бабьих глупостей, управиться бы со своими бесконечными делами.

Во-вторых, возраст уже был далеко не девичий – это сдерживало еще больше. Хвастаются своими похождениями либо вовсе зеленые девчата, либо выжившие из ума старухи. Проходя бочком мимо зеркала, они садятся на лавки и, шамкая, вспоминают: как это было?

Было еще и в-третьих. Чувство неловкости, стеснения, какого-то неудобства перед бывшим любовником. Она – вот она, по-прежнему молодая и прекрасная, а Василий Васильевич – уже почти старик. Ростислава не попросишь о предоставлении князю Голицыну того же препарата, что позволил ей сбросить десяток лет. Нет, не поймет Ростислав, зачем бывшего фаворита осчастливливать долгой жизнью... когда-то он был реформатором и сторонником прогресса, но теперь, после двенадцати лет ссылки... нет! И об этом царица решила промолчать.

Решив, что своим вопросом поставил Софью в неудобное положение, князь принялся извиняться.

– Погоди, Василий Васильевич, не в этом дело. Что-то задумалась я. Премьер-министр... Ростислав Алексеевич человек сложный, сложный и необычный.

Князь вытер уголки рта кружевной салфеткой и, сложив вчетверо, отложил ее в сторону.

– В чем выражается его необычность? – поинтересовался он. Царица рассмеялась.

– Видать, князюшка, ты его и не видал вовсе!

– Не видал, – подтвердил Голицын, – а что я должен был увидеть? Вот если бы у тебя в министрах медведь ручной ходил, тогда да!

– Медведь, – подтвердила царица, – только не ручной. Третий год приручить не могу.

Князь смущенно кашлянул.

– Помнится, царица, меня ты быстро приручила.

Софья Алексеевна вспыхнула. Память проклятая, не вовремя напомнила давние годы, девичье томление, признание, первый поцелуй и кудрявую голову князя на вышитой подушке. Воспоминания отступили сразу же, как она взглянула на сидящего перед ней старика.

– Подлечить тебя надо, милый друг, – улыбнулась она тепло, – я на миг глаза прикрыла, вспомнила тебя младым... а открыла глаза – прости... князюшка, не тот сокол ты нынче, которого я из походов ждала, чьих детей из себя вытравливала! Из-за которого гнева Господня не убоялась! Полно, князь, не виню я тебя ни в чем – сама виновата девица, прошу лишь об одном: не вини и ты меня, не вини!

– Сонюшка! – встал на колени Василий Васильевич. – Да у меня и в мыслях не было!

Царица подошла к нему, преклоненному перед ней, обняла седую голову и заплакала.

– Лишил нас Господь счастья, князь. Видно, недостойны были...

– Господь тут ни при чем, – возразил он, – мы проиграли битву за трон этим голодранцам Нарышкиным. Была б ты мужиком, народ никогда не пошел бы за Петром – гулялся бы он и поныне в Преображенском в солдатики.