Зачистка территории

"15-16 сентября с.г. заградотряд 62-й армии в течение 2-х суток успешно вел бой с превосходящими силами противника в районе ж.д. вокзала г. Сталинграда. Несмотря на свою малочисленность, заградотряд не только отбивал атаки противника, но и нападал на него, причинив ему значительные потери в живой силе. Свой рубеж отряд оставил только тогда, когда на смену подошли части 10-й стр. дивизии".

Впрочем, Александр Михайлович тут же вспомнил, что 10-я дивизия – это была тоже дивизия НКВД. И фамилию командира дивизии вспомнил – полковник Сараев. Стал читать дальше:

"По 6-й армии Воронежского фронта согласно приказу Военного совета армии 2 заградительных отряда 4-го сентября с.г. были приданы

174 стр. дивизии и введены в бой. В результате заградотряды в бою потеряли до 70% личного состава, оставшиеся бойцы этих заградотрядов были переданы названной дивизии и таким образом расформированы. 3-й отряд этой же армии 10 сентября с.г. был поставлен в оборону".

И еще одна сводка:

"Заградительный отряд 29-й армии Западного фронта, будучи в оперативном подчинении у командира 246 стр. дивизии, использовался как строевая часть. Принимая участие в одной из атак, отряд из 118 человек личного состава потерял убитыми и ранеными 109 человек, в связи с чем заново формировался".

Также Федорчук считал, что количество погибших в Гулаге сильно преувеличено, хотя в годы войны 42-43 гг. смертность в лагерях действительно была очень высокой и достигала 25%, но затем она снизилась, а всего, по его данным, в лагерях умерло с 1930 по 1956 год – всего 1 млн.738 тыс. человек. До 1930 года у него документов и каких-либо сведений не было.

Впрочем, самым интересным в рукописи оказалось заключение, где и проявился весь Федорчук, каким его знал Александр Михайлович – будто вылез из текста. Эта заключительная глава представляла собой рассуждение о роли карательных органов в Великой отечественной войне и вообще в истории России. Федорчук пытался доказать, что без системы тотального террора, которая к тому времени уже сложилась, войну было бы не выиграть.

Вернулся Гвоздь, поговорили об этой рукописи, о мемуарах, которые ныне пишет каждый, кому не лень. Гвоздь сказал:

– Что бы я ни читал о событиях, которые знаю лично – все вранье, или в лучшем случае полувранье, по-настоящему было не так. Отсюда делаю вывод, что и все остальное, чему я лично свидетелем не был, тоже переврано. Вся история искажена – она была совершенно не такой, какой ее нам представляют. Получается, что история – это что-то вроде кривого зеркала. Всегда, например, мне было странно, когда я читал про поиски янтарной комнаты, что вдруг вот-вот ее и найдут, хотя я точно знаю, что никакой янтарной комнаты уже нет. Лично видел ее куски… Я сам, грешен, хотел написать мемуары и даже кое-что накропал. ("Вот бы почитать!" – тут же подумал Александр

Михайлович.) Когда начинал, то решил писать всю правду, как оно было, но вдруг почувствовал, что всю правду написать просто не могу.

Будто бы какой-то невидимый цензор сидит в голове. Вроде пересилил себя, написал, отложил, потом прочитал – все вроде так, как и было, но опять – неправда! Только отдельные частички истины. Я кстати, когда чужие воспоминания читаю, то эти частички истины всегда вижу – когда редко, когда часто – как крупинки золота высверкивают в песке.

Но, знаешь, оказалось, это очень полезное дело – писать воспоминания: всплыли некоторые почти забытые эпизоды. Тут эту

Федорчукову папку почитал и сам тоже кое-что вспомнил. Самый большой страх на войне, знаешь, когда у меня был? Не помню, рассказывал тебе или нет. Мы в сорок первом осенью при отступлении взрывали мосты, и нас поймал наш же долбанный заградотряд. Все мы были без документов, связи тоже никакой. И тут же, как предполагаемых диверсантов, нас стали готовить расстреливать. Мы могли бы, конечно, пока было оружие, попытаться вырваться, но пришлось бы их всех убить – а ведь это тоже вроде как наши. В таких ситуациях не знаешь, как и поступать. И вот тут-то я и струхнул! Им говоришь одно, а они тебя даже не слушают. Командир у них был какой-то совершенно упертый идиот. Прибил бы его, ей Богу! Надо было бы не полениться потом отыскать ему и морду-то в тихом месте хорошенько начистить… А тогда уже и поставили нас на обочину, и тут – о чудо! – мимо проезжает машина с нашими, и в ней сидит незабвенный Петр

Никифорович Круглов (всегда ставлю свечку ему, когда в церкви бываю). И он ведь как-то нас углядел, и все это дело остановил в самый последний момент. Это был самый большой страх, даже не страх – а недоумение, нелепость во всей моей жизни. Ощущение было – словно из могилы вылез. Я после того случая и бояться-то перестал, а ведь, помнишь, всякое бывало. Напишешь о таком, и тут же скажут: очернение священной правды о войне. Я когда начал писать, то стал искать эпиграф, и знаешь, какой подходит лучше всего – из "Горя от ума": "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи!"

Позже Гвоздь еще добавил: