Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Мы взялись за руки. Я все думала, как это, если у тебя есть собственный дом, куда ты можешь приходить и уходить, где гостям рады, где ты можешь ничего не бояться...

Мы услышали, как открывается входная дверь. Услышали лай собак. Кто-то пинком распахнул дверь гостиной, и к нам ворвались два рычащих добермана. Они приседали и царапали по полу лапами. Джейни завизжала.

Вслед за доберманами показался брат моей матери – дядя Алек.

Миссис Уинтерсон предвидела, что я попытаюсь вернуться в дом. Она знала, что я перелезу через забор, и заплатила соседу, чтобы он позвонил ей в пансионат в Блэкпуле. Сосед засек меня, позвонил в Блэкпул и рассказал маме. Моя мать позвонила своему брату.

Она его ненавидела. Единственным чувством, которое они друг к другу испытывали, было взаимное отвращение. Он унаследовал мастерскую по починке двигателей от их отца, а ей не досталось ничего. Она ухаживала за матерью, годами приглядывала за дедушкой, готовила ему еду, обстирывала его и осталась ни с чем – только жалкий дом и никаких денег. А ее брат владел приносящим хороший доход гаражом и заправочной станцией.

Он велел мне выметаться из дома. Я сказала, что никуда не пойду. Он сказал, что пойду, иначе он спустит на меня собак. И он не шутил. Еще он сказал, что я неблагодарная.

- Говорил я Конни, чтоб она не связывалась с приемышами. Никогда не знаешь, что тебе достанется.

- Чтоб ты сдох!

- Чего?

- Чтоб ты сдох!

Пощечина. Прямо по лицу. Джейни по-настоящему зарыдала. У меня была разбита губа. Дядя Алек побагровел и пришел в ярость.

- Даю тебе пять минут, а потом вернусь, и если ты еще будешь здесь, то пожалеешь, что на свет родилась!

Но я об этом никогда не жалела и не собиралась желать ему того же.

Он вышел, и я услышала, как он садится в машину и заводит ее. Услышала, как заработал двигатель. Я побежала наверх, прихватила кое-какую одежду, потом влезла в Запас На Случай Войны и вытащила кучу консервов. Дженни засунула их к себе в сумку.

Мы ушли так же, как и пришли, через забор, чтобы он нас не заметил. Пусть себе врывается в дом, когда пять минут пройдут, пусть покричит в пустоту.

Внутри я чувствовала только холод. Я вообще ничего не чувствовала. Я могла бы его убить. Я бы убила его. Убила – и ничего не почувствовала.

***

Родители Джейни куда-то уехали, бабушка тоже ушла – она подрабатывала няней. Дома были только ее братья, но они уже спали. Я сидела на полу в домике-прицепе. Джейни пришла, обняла меня, а потом поцеловала. По-настоящему поцеловала меня.

Я расплакалась, я целовала ее в ответ, и мы разделись, и улеглись на крохотную кровать в фургончике, и я помню, мое тело помнит, как это – быть целиком в одном месте и полностью раствориться в нем – не оглядываясь, не беспокоясь, не думая ни о чем другом.

Должно быть, мы уснули? Ничего удивительного. И тогда по фургончику метнулся свет фар. Ее родители возвращались домой. Я почувствовала, как заколотилось мое сердце, но свет этих фар не нес в себе угрозы. Мы были в безопасности. Мы были вместе.

У нее была красивая грудь. Она вся была прекрасна, с треугольником густых темных волос внизу живота, с темным пушком на руках и линией волосков от живота к лобку.

Утром мы проснулись рано, и она сказала:

- Я люблю тебя. Я тебя уже целую вечность люблю.

- Я слишком боялась, – ответила я.

- Не надо, – сказала она. – Больше не надо.

Она была чистой, как вода, холодная и глубокая, сквозь которую все видно до самого дна. Никакой вины. Никакого страха.

Она рассказала своей матери о нас, и мама велела ей ничего не говорить отцу, пусть сам догадывается.

Мы сели на велосипеды, проехали двадцать миль и занялись любовью под изгородью в поле. Пальцы Джейни были в крови. У меня снова начались месячные.

На следующий день мы поехали на велосипедах в Блэкпул. Я пришла к матери и спросила, зачем она так сделала. Зачем она выгнала меня из дома? Почему она мне не доверяла? Я не спрашивала, почему она меня больше не любит. Слово "любовь" применительно к нам больше нельзя было употреблять. Оно перестало быть простым "любишь/не любишь?" Любовь перестала быть чувством, она превратилась в тикающую между нами бомбу.

Она посмотрела на Джейни. Посмотрела на меня. И сказала:

- Ты мне больше не дочь.

Это было уже не важно. Было уже слишком поздно для таких заявлений. У меня был мой собственный язык, и ей он не принадлежал.

Мы с Джейни были счастливы. Мы ходили в колледж. Мы виделись каждый день. Я стала учиться водить потрепанную машинку марки "Мини" на ничейном куске земли. Я жила в своем собственном мире книг и любви. И мир этот был живым и новым. Я снова чувствовала себя свободной – думаю потому, что ощущала себя любимой. Я даже принесла миссис Уинтерсон цветы.

Когда тем вечером я вернулась домой, цветы стояли в вазе на столе. Я посмотрела на них... В вазе стояли одни только стебли. Она отрезала все бутоны и выбросила их в незажженный камин. Там все было готово для растопки, и на аккуратном черном слое угля ярко белели бутоны маленьких гвоздик.