Зачарованные тайной

Безукоризненная учтивость и чрезвычайная скромность членов «Высшей Мудрости» делали жизнь в клубе весьма приятной. Люди уходили, приходили, оставались в своих комнатах или располагались в библиотеке, и никто никогда не интересовался, чем вы занимаетесь. В доме было на удивление тихо, все его обитатели передвигались по нему бесшумно с глубокомысленным видом.

Библиотека привела меня в восторг. Весьма обширная, она содержала многочисленные переводы философских и религиозных трудов мыслителей Индии и Китая. Оторваться от чтения было крайне трудно. В специальном отделе библиотеки содержались произведения «наставников» секты и сочинения древних авторов из области метафизики, философии, астрологии, алхимии и тому подобного. Именно из этого отдела в основном брали книги постояльцы клуба и большинство его членов, которые не жили в доме, но часто его посещали.

Мне казалось, что тот, кто пришел в клуб в поисках сверхъестественного, был бы разочарован. Впрочем, возможно, я слишком недолго здесь находилась, чтобы быть достаточно осведомленной на сей счет. Во всяком случае, дни и вечера проходили спокойно. Мужчины и женщины читали в библиотеке, молча делая записи, и беспрерывно курили.

Комната была заполнена голубоватым дымом, клубы которого, гонимые то сквозняком от двери, то хождением читателей, перемещались из конца в конец длинного помещения.

Экзотический аромат палочек благовоний, тлеющих на полке, смешивался с запахом светлых восточных сортов табака — приверженцы «Высшей Мудрости» употребляли только турецкие и египетские сигареты, — и вследствие этого дышать было почти невозможно.

Каждый день после обеда я отправлялась в город вместе с девушкой, которую наняла, чтобы та учила меня говорить по-английски, а каждый вечер вновь оказывалась в пленительной библиотеке с книгой в руках.

Я уже прожила в общежитии «Высшей Мудрости» чуть больше месяца, как вдруг однажды заместительница председателя общества подошла ко мне после завтрака.

— У меня для вас новость, — сказала она. — Среди наших гостей находится ваш соотечественник, художник. Он уезжал в Шотландию на этюды, но сегодня вечером возвращается. Завтра утром вы его увидите.

— Я буду рада с ним познакомиться, — ответила я.

У меня сразу возник вопрос; чем может заниматься художник, тем более француз, в «Высшей Мудрости»? И какого рода картины он пишет? Наверняка ангелов, вроде тех, собирающих ракушки, на которых я смотрю каждый вечер, лежа в постели. Скорее всего, это какой-нибудь одержимый своими идеями старик, немного не в себе.

Мой прогноз оказался неверным. На следующее утро, когда я вошла в столовую, заместительница председателя подвела ко мне элегантного молодого человека.

— Господин Жак Вильмен, парижский художник, — представила она мне его.

Как только мой соотечественник открыл рот, я поняла, что он, как принято говорить, «из приличной семьи» и, очевидно, получил первоклассное образование. Оказавшись за столом довольно далеко друг от друга, мы договорились после завтрака побеседовать в галерее. Это помещение представляло собой длинный остекленный переход, тянувшийся вдоль одной из стен здания и служивший залом для собраний, так как в библиотеке разговаривать запрещалось.

Господин Вильмен поведал мне, что он — пейзажист, учащийся Школы изящных искусств, после чего принялся пространно рассуждать о пейзажной живописи и ее восприятии, точнее о постижении ее тайной и сокровенной сущности, совершенно отличной от той, что видится непосвященному человеку.

Будучи полным профаном в области живописи, я проявляла гораздо больше интереса к личности моего собеседника, нежели к рассказу о его работах. Совершенно непохожий на обыкновенного мазилу, он производил впечатление джентльмена в полном смысле слова, как это понимают англичане. Трудно было вообразить, что он принимает участие в буйных и странных забавах «Бала четырех искусств», о которых я знала, разумеется, лишь понаслышке.

В последующие дни я присматривалась к своему новому знакомому. Он, с его мечтательным и в высшей степени сосредоточенным видом, определенно все меньше и меньше напоминал мне молодого парижского художника. Свойственные ему задумчивость и сдержанность скорее наводили на мысль, что он собирается стать монахом-кармелитом или картезианцем.

Я осторожно спросила Вильмена о его вероисповедании.

Не католик ли он?