Забытые в небе

— «Олгой-Хорхой не попадал в руки ни одному из исследователей отчасти из-за того страха, который питают к нему монголы. Этот страх, как я сам убедился, вполне обоснован: животное убивает на расстоянии и мгновенно. Что это за таинственная сила, которой обладает Олгой-Хорхой, я не берусь судить. Может быть, это огромной мощности электрический разряд или яд, разбрызгиваемый животным, — я не знаю…»

Егор едва сдержал усмешку. Страсть заведующего лабораторией экспериментальной микологии к фантастике, особенно старой, советской, была общеизвестна. Оставалось только гадать: как получалось, что книга, о которой заходил разговор, всяких оказывалась в его заветном шкафчике?

— Это я предложил назвать древесных электрический червей в честь твари, описанной Иваном Антоновичем. — похвастался Шапиро. — Конечно, у нас не пустыня, да и размерами они уступают гобийскому — но в остальном сходство несомненно! Кстати, впервые мне о них рассказала Яська — она как-то пыталась забраться на одну из башен и встретила олгой-хорхоев.

— Для людей они опасны?

— Разумеется, юноша! — закивал завлаб. — Но вам стоит опасаться не их. Олгой-хорхои не слишком подвижны, если напоретесь на них — легко перестреляете на расстоянии. Другое дело — пауки-птицееды. Они вырастают порой до размеров крупной собаки и имеют неприятное свойство нападать стаей, со всех сторон. Вообще-то, для пауков это нетипично — они, как правило, охотники-одиночки.

— Пауки, значит… — Егор задумался. — Помнится, вы что-то говорили насчёт средства против насекомых? Тот распылитель, что испытывали партизаны?

Шапиро кивнул.

— Споры, пожирающие хитин? Да, конечно. Но, должен заметить, пауки — не насекомые, они относятся к членистоногим.

— Но ваши споры на них действуют?

— А как же! Мне принесли куски хитиновых панцирей, подвергнувшиеся воздействию — отличный, просто превосходный результат!

— Вот и хорошо. Вы сможете подготовить для нас два… нет, лучше три распылителя?

— Несомненно, юноша, несомненно. Но, я надеюсь…

— Отчёт об их действии вы получите, как только мы вернёмся.

Только одна просьба, Яков Израилевич: можно как-то это ускорить? Чем дольше мы тут торчим — тем выше вероятность, что девчонку в башне попросту сожрут. Те же птицееды.

Шапиро строго посмотрел на него поверх очков.

— А вы наглец, юноша. Я даже слов не могу подобрать, какой вы наглец. Где это видано — чтобы мой собственный лаборант ставил мне сроки?

— Так успеете?

— Что с вами поделать!.. — завлаб всплеснул руками, признавая капитуляцию. — Но уговор: вам тоже придётся поработать. Мои сотрудники заняты, готовимся к проверке…

— Не вопрос, Яков Израилевич! — Егор широко улыбнулся, довольный этой маленькой победой. — В конце концов, я, как вы справедливо отметили, ваш лаборант…

— Хотелось бы, чтобы вы вспоминали об этом почаще.

* * *

Уголок ржавой двери проскрежетал по бетону. Егор, уже бывавший здесь, ожидал что внутри — полумрак, который едва разгоняла одинокая лампочка, могильная тишина и затхлая сырость с отчётливой ноткой разложения.

Вместо этого в нос ударил густой запах кислятины, в котором без труда угадывался спиртовой дух. Горячий воздух волнами распространялся от уродливого агрегата — творения кустаря-самогонщика, дорвавшегося до свалки химического оборудования. Центральное место композиции занимал лабораторный автоклав. Выходящая из крышки медная трубка ныряла в бак с водой и криво закручивалась змеевиком. Из него в большую колбу падали весело звенящие капли. Рядом, в жестяном чане булькала и исходила подозрительными миазмами густая жижа.

— Брага. — безошибочно определил Шапиро. — Интересно, где он сахар раздобыл?..

— И дрожжи. — добавил Егор.

— Это как раз не вопрос. Не забывайте юноша, вы в лаборатории микологии. Чтобы здесь да не нашлось паршивого Saccharomyces?^[1]

Сам творец удивительного образчика алкогольного стимпанка обнаружился в самом дальнем углу. В шлёпанцах, несвежей майке- алкоголичке и трениках с пузырями на коленях, он раскачивался на трёхногом железном табурете, совершал непонятные пассы руками и что-то жужжал себе под нос. Перед ним, на потрескавшемся кафеле стены творилось нечто удивительное.

Грязно-бурое пятно плесени на глазах потрясённых визитёров превратилось изображение мужского полового органа — каким его рисовали в прежние времена на стенах вокзальных сортиров. Снабжённый парой часто трепещущих ангельских крылышек, орган порхал по кафелю, изгибаясь и тряся тем, чем и полагалось трясти в подобном случае. Причём двигалась сортирная анимация строго в такт взмахам правой руки «дизайнера», сжимающей полуметровый белый стержень.