На скатерть выставлялся тонкий фарфоровый сервиз, бабушкино приданое, как та говорила. Бабушка была аристократических кровей, из бывших, воспитания строгого и с обостренным чувством прекрасного. Выйдя замуж за военного хирурга, поездила по стране, но ни на йоту не отступила от своих «великосветских замашек», как шутил дедушка. За семейным обедом непременный сервиз, и бабушка в белой блузе с обязательной крупной брошью и половником в руках щедро одаривала домашних горячим супом и своей любовью.
Она помнила это всеобъемлющее чувство любви, исходящее от полных бабушкиных рук, от ее сдержанной улыбки, от все понимающих глаз в тонких морщинках, словно дороги, которые она исходила, оставили на ее лице вечный след.
Как же они были счастливы тогда за большим теплого медового цвета столом…
Пожилая дама погладила край листа, будто пытаясь дотянуться кончиками пальцев до той, оставшейся в прошлом квартиры с пятью солнечными окнами.
– Смотри, Миш, а эта картина, похоже, не закончена, – дежурная по станции аккуратно развернула четвертую акварель.
– Интересно, что художник хотел здесь нарисовать? – задумчиво протянул полицейский, разглядывая изображение. – Вроде это угол Пятницкой…
– Нет, какая Пятницкая! Это Большая Никитская! Вон и часть дома с этой, как ее, инкрустацией, что ли… – возразила дежурная.
– Нет, мне кажется, он начал писать Малую Дмитровку, – предположила пожилая дама.
А Москва с затаенной улыбкой слушала, как в ее недрах, в маленькой дежурке метрополитена трое москвичей погружались в счастливое прошлое и старались дорисовать картину будущего.