Забытое

А потом, уже весной, они с мамой пришли сюда вместе. Мама шла тяжело, опираясь на палочку и ее руку, но улыбалась и повторяла, что это чудо. Когда они вышли из церкви, накрапывал мелкий весенний дождик, вмиг покрыв каплями ее поднятое к небу лицо, а мама принялась утирать ее щеки своей сухонькой рукой, счастливо приговаривая: «Не плачь, дочка! Живы будем не помрем!»

Дежурная по станции украдкой смахнула слезу. Полицейский покосился на нее, но смолчал, погрузившись в свои воспоминания. Перед ним лежала картина, где по Яузскому бульвару вдаль уходили двое, держась за руки. В зыбком свете вычурных фонарей Минкуса силуэты юноши и девушки словно расплывались, теряя четкость очертаний. Летний вечер дышал любовью, трепетно заключая в зеленые объятия листвы двух юных москвичей.

– А мы тут с Громом часто гуляем, – мужчина улыбнулся, вспомнив, как долго он отстаивал свое право на желание иметь пса.

Еще пятилетним пацаненком Миша хотел собаку, хотел до пронзительного плача, когда мама или бабушка оттаскивали его от каждой встречной псины, до сладких снов, где он бежал по улице бок о бок со своей большой сильной собакой, и тем мучительнее было пробуждение, приносящее глухое разочарование от осознания того, что его собака осталась там, во сне. Родители были против животных – отец Миши был аллергиком, на шерсть в доме налагался строгий запрет.

Потом Миша вырос, женился, и вот уже любимая Валечка противилась животным в их уютной, с такой любовью и заботой обставленной квартире. «Ты что? Он исцарапает диван, сгрызет туфли, обслюнявит кровать!» – возражала Валечка, и ее карие глаза наливались слезами, становясь похожими на две спелые черешни. Миша вздыхал, грустил и молчал.

Но однажды он возвращался с дежурства домой поздним зимним вечером. Холод стоял не по-московски собачий, стылый ветер хлестал по щекам и забирался цепкими ледяными пальцами за воротник, выдувая остатки мыслей.

И сквозь очередной гулкий порыв ветра Миша услышал тонкое поскуливание из кустов. Обернулся, прислушался. Скулеж повторился, став громче. Миша подошел ближе и, щурясь от ледяного ветра, вгляделся. Под кустом, свернувшись калачиком, лежал щенок. В темноте он был почти не виден, темно-коричневая шерсть сливалась с землей. Лишь блестели в свете фонарей глаза.

Миша не думая поднял щенка и сунул за пазуху, приговаривая: «Что ж ты тут, малыш! Замер совсем, бедолага! Не плачь, сейчас домой пойдем, согреешься!» В этот миг Миша не думал ни о Валечке, ни о том, что он скажет. Его затопило огромное всеобъемлющее счастье, спрятанное под курткой у самого сердца и тихонько дрожащее.

Дома был скандал, который Миша прослушал с глупой улыбкой счастливого человека, сидя на корточках возле взахлеб лакающего теплое молоко щенка. Он гладил его шоколадную спинку и короткие толстенькие лапы и тихо смеялся. Он был абсолютно счастлив. Щенка назвали Громом, и он полностью оправдал свое звучное имя раскатистым лаем, разносящимся по квартире и окрестным улицам. Валечка смирилась, а потом и полюбила пса, стала ходить на рынок за мясом и костями для троглодита, как она называла Грома, шутливо похлопывая его по мощной холке.

Яузский бульвар приглянулся сначала Грому, а Миша безоговорочно принял выбор пса. И всякий раз захлебывался от восторга, видя, как его собственный пес стремительно мчит вдоль по аллее за брошенным мячиком, руля хвостом на поворотах, и умилялся, когда Гром приносил ему, вываливая из пасти в ладони, мокрый обслюнявленный мяч.

Миша поймал себя на том, что разглядывает картину и блаженная улыбка теплым масляным блином расплывается на его лице.

Пожилая пассажирка внимательно смотрела на лежащую на столе перед ней акварель.

– Мы здесь жили, в двадцать первом доме на Большом Сухаревском. Вся наша семья, еще до войны.

Дежурная и полицейский посмотрели на нее. И она продолжила:

– Вот тут, на втором этаже у нас была квартира в пять окон. И в каждое окно по очереди заглядывало солнце, от рассвета до заката, было солнечно целый день. – Она мечтательно улыбнулась. – А вечером, когда папа с дедушкой возвращались с работы, мы садились ужинать за большой круглый стол в гостиной. А по праздникам мы пели, у дедушки был такой густой бас, что порой даже стекла дребезжали, когда он «поддавал», как говорила бабушка. – Она тихо рассмеялась.

Глядя на картину, она словно окунулась вновь в то безмятежное чувство абсолютной защищенности и покоя, которое было для нее обыденным, когда они жили своей большой семьей в желтом доме на Сухаревке. И эти семейные обеды, которых нет в ее жизни уже много лет – бабушка застилала ореховый стол хрусткой белоснежной скатертью. Она так любила запах и хруст накрахмаленной скатерти, и ей казалось абсолютно правильным, что скатерть снежного цвета хрустит в пальцах, словно кто-то топает по насту в валенках, ломая тонкую снежную корку и вдавливая влажноватый плотный снег до самой земли.