За землю отчую.

Не успели ватажники закончить свою скромную трапезу — наспех сваренные щи и постную толокняную кашу, как во Владычном монастыре объявился монах из Тарусы. Длинный, худой старик, на сухощавом лице, испещренном морщинами, лишь темные глаза светились лихорадочным блеском под кустистыми седыми бровями. Старец прошагал верст двадцать по бездорожью и от усталости едва держался на ногах, его вел под руку пришедший с ним из Тарусы еще совсем юный чернец.

Монастырский двор был опять полон братии. Обычно крестьяне, холопы да и монахи не опасались лесных молодцов, нередко находя у них защиту от обид и притеснений. И потому, узнав, что пришлая ватага разбойников расправилась с ордынскими прихвостнями, которые привели в обитель татарский чамбул, они тут же стали возвращаться обратно.

Тарусские монахи взошли на паперть монастырской церкви. Воздев к небу скрюченные руки, старец окинул возбужденным взглядом собравшихся во дворе людей, воскликнул взволнованно:

Людие! Прогневили мы господа, всемогущего и все- милосердного! Наслал он на нас, грешных, нечестивых агарян! Аще .хотите уберечь веру христианскую и землю отчую от поругания, защитить от убивства и бесчестья жен и чад своих, все должны встать под стяги верного ревнителя божьего, благословенного князя Костянтина Иваныча Тарусского. Землю нашу заполонили окаянные ордынцы, повсюду они — ив Туле, и в Калуге, и в Верее, и в Серпухове!..

«Ив Верее уже татары?!» — Федор вздрогнул, когда услышал это, сразу пригорюнился, опустил голову.

Сбирает князь Костяитин рать в славном граде Тарусе,— раздавался на притихшем дворе негромкий голос старца.— Хочет он выступить супротив лютого ворога. Все — оружны и неоружны — идите в Тарусу, на кою гонят орды безбожных крымчаков!

Монах замолк, вытер рукавом выцветшей рясы лицо, устало опустился на каменную ступеньку.

Некоторое время во дворе царило молчание, но вот кто- то из монахов воскликнул с отчаянием:

Грешны мы! Грешны, о господи!..

И тотчас со всех сторон понеслось:

Пришла погибель земле Русской! Беда! За грехи карает нас господь!

Прогневили мы господа, в великой гордыне живем, за то и казнит нас!

Боже, спаси и помилуй нас!..

Ну и дела!— заметил Ивашко-кашевар и, подмигнув лесовикам разудалыми голубыми глазами, предложил: — Может, и нам податься, робяты? Давно уж рука кистенем не играла, хоть на ордынцах душу отведем.

Поздно уже! — буркнул дряблолицый Рудак.— Пока дойдем, татары и Тарусу, как Серпухов, прахом пустят. На сие они, чай, скорые.

У страха глаза велики,—хмуро заметил Клепа.— Только чего нам опасаться? За живот свой, что ли? Так он весь при нас! — зло тряхнул он своим рваным рубищем.— За головы свои мы николи не хребтились.

И все ж, ежели по совести, не лежит у меня душа к сему. Мы — ватага вольная, неча нам в чужое дело лезть, для тарусцев стараться! — недовольно выкрикнул долговязый и с досадой сплюнул.

Что тарусцы, что москвичи — одно племя! — сердито бросил Клепа.

Об том говорить нечего, Егорко,— назвал по имени атаман рыжего лесовика, подошел к нему, хлопнул по плечу, привлек к себе. Рубище Клепы и нарядный кафтан Гордея так не вязались друг с другом, что Митрошка не выдержал, прыснул невольно в кулак. Атаман рассеянно взглянул на швеца.

Ватажники выжидательно смотрели на него, но Гордей молчал — было видно, что он колеблется. Притих и Митрошка, не зная, на что решится атаман. Душу Федора тоже заполнили горечь и сомнение. Последние дни его так тянуло к родным в Верею, хотелось увидеться с ними, с Галькой, по которой очень скучал. И были они от него теперь так близко — день-другой, и доберешься... Тарусский монах сказал, что Верею захватили татары. Тем паче он должен туда идти. Может, окаянные обминули его село? Места те ему хорошо знакомы, ведь когда-то от воев Верейского воеводы хоронился, знает, где искать беглых...

А на монастырском дворе все пуще разгорались страсти. Паника несколько улеглась, подворье гудело взволнованными голосами. Одни предлагали откликнуться на призыв Константина Тарусского, вступить в его ополчение (князь хоть чужой, но ведь соседи—до Тарусы всего ничего)1, другие возражали. Крестьяне и монахи раскололись на два стана, спорили, хватали друг друга за грудки. В шуме, царившем на монастырском дворе, глох голос тарусского старца, который, стоя на паперти, пытался утихомирить разбушевавшийся люд.

Федор, нервно покусывая стебелек сухой травинки, исподволь прислушивался к разноречивым толкам,— все еще колебался. Но он был воин, к тому же считал, что не выполнил свой ратный долг: не предупредил коломенского воеводу о нашествии татар, и это в конце концов сыграло решающую роль. Порубежник пробрался сквозь густую толпу, поднялся на паперть монастырской церкви и, став рядом со старцем, закричал на весь двор, призывно, громко:

Слушай меня, люди! Верно тарусский монах сказал: надо всем стать супротив окаянных ворогов наших —* ордынцев!