We began it all (СИ)

Успокаивается он довольно быстро, и, со временем, произошедшее утрачивает окраску проблемы. Норман должен производить разделение: что в его жизни действительно заслуживает эмоций, а что можно определить, как допустимое. Утреннее происшествие – допустимо, ведь от него, в итоге, никому не стало хуже, правда? И ведь не то, чтобы это был первый прецедент. Стало быть. Всё окей. Ни к чему терзаться попусту.

хХхХх

Серьёзно, нельзя сказать, не солгав при этом, будто Норман совершенно не рассматривал Норму Бэйтс в эротическом контексте. Такое бывало. Раз или два. (Много чаще). Но, в конце концов, он ведь не был ни слепым, ни бесчувственным, верно? Он жил с этой женщиной под одной крышей долгие годы, и – с момента вступления в пубертатный период – он утратил шанс не замечать.

Будучи самым близким к Норме человеком, он обладал уникальной возможностью наблюдать подлинное великолепие постоянно, наделённый редкой удачей являться свидетелем самых трогательных, самых волнительных деталей её жизни. Мировосприятие Нормана, а вдогонку за ним и его раскрывающаяся сексуальность, строились на этих восхитительных мелочах, скрытых от глаз посторонних лиц.

И – да, видя маму с кем-то, у кого было моральное право физически любить её тело невозбранно, Норман ощущал еле заметную, приятную, лёгкую зависть. Но он никогда не согласился бы поменяться местами ни с одним из маминых мужчин. Потому что все они были временны. Заменимы. Норман же – Норман находился на совершенно особом положении, чарующе исключительном, и это было лучше всего.

Трудно отрицать, конечно, и тот факт, что его собственные отношения с матерью были совсем уж лишены аспекта телесного. В конце концов, они были одной плотью и кровью. Они были идеальным образцом семейного устройства. Они постоянно касались друг друга; их потребность в единении превышала прочие; их стремительные, прочувственные поцелуи казались абсолютно естественными, даже если и имели больше чем одно конкретное значение.

Однако пусть всё это и было необходимо, как единственный источник жизненных ресурсов, Норман всегда интуитивно осознавал со всей ясностью, что для них обоих есть всё-таки черта, которую они ни за какие сокровища мира не переступят.

Дело не в каких-то общественных табу.

Норма, поймите, была столь сурово вышколена жизнью, что для неё подобный вид отношений с человеком, которого она любила больше всего на свете, не представлялся сколько-нибудь правильным; она была элементарно не готова смешивать. Что до Нормана, сколь бы заманчиво ни выглядела временами мысль о такой близости, сколь бы ни приятно было время от времени заигрывать с мыслью о том, как бы они это делали и что при этом чувствовали бы, всего этого потенциального удовольствия было никогда не достаточно, чтобы пересилить его основную нужду, преобладающую над остальными. Мама была НУЖНА ему как воздух, а секс же, самоочевидно, принёс ей больше вреда, чем пользы, и быть в числе тех, кто убивал Норму десятилетиями, он не желал.

Так что. Их текущие отношения устраивали его полностью.

…И то, что, судя по косвенным уликам, устроил Дилан предсказуемые двадцать недель назад, ха, это лишь доказывало лишний раз, тактика которого из братьев была выигрышной.

хХхХх

Норман лично запускает растерянного и сердитого Дилана, который перепрыгивает с ноги на ногу, кутаясь в свою куртку для крутых парней, не предназначенную, однако, для проведения ночи на морозе.

- Какого чёрта вы заперли двери? – спрашивает он, моментально пролетая мимо Нормана внутрь, чтобы скорее попасть в тепло. – Мы же никогда не запираемся, я и не брал свой комплект ключей, телефон тоже оставил дома, идиот, продрог до костей!

- Ты… – Норман идёт за братом на кухню, где тот моментально ставит греться чайник, а затем отворачивает кран с горячей водой над мойкой и, как ребёнок после зимней прогулки, не долго думая подставляет замёрзшие ладони под струю. – Ты всю ночь простоял на крыльце?

Дилан отворачивается, будто смущённый собственным возможным ответом, и просто пожимает плечами. Норман не перечисляет ему варианты того, где можно было бы провести ночь без необходимости караулить входную дверь по декабрьским холодам. Норман вглядывается в спину брата и любопытствует снова:

- Почему ты хотя бы не постучал?

- Я стучал, – спорит Дилан без жара, всё ещё не оборачиваясь. – Но никто не вышел, и я решил, значит, вы уже легли, и я не стал привлекать к себе ещё внимания, чтобы не разбудить… вас. Ты же всё равно запустил меня сейчас, так что, всё клёво. Спасибо.

Они вдвоём пьют чай; Дилан сжимает обе ладони вокруг горячей кружки, с тихим наслаждением опуская нос поближе к жидкости, чтобы вдохнуть ароматный пар. Норман наблюдает за ним со всё тем же научным интересом, стараясь исключить из головы мысли о разлитом стылом чае, разбитой окровавленной посуде, очередном трупе на кухне.