Взорвать Манхэттен

Приветствовав Закатова степенным наклоном головы, остался стоять в дверях, ожидая приглашения присесть. Отношения двух оперов из разных карательных ведомств, погрязших в исторической неприязни, не отличали задушевность и доверительность, чему вдобавок способствовала специфика их личного вынужденного содружества.

После общих слов Закатов предъявил поднадзорному несколько снимков. На одних были запечатлены входившие в подъезд бандиты, на других − неустановленный следопыт.

Милиционер при взгляде на фотографии не проявил ни тени узнавания тех или иных персонажей.

− Внимательно смотрите! − настаивал Закатов.

− Может, чего-то и вспомнится… − равнодушно недоумевал Укрепидзе. − Хотя бы скажите, по какому поводу проводится опознание?..

− Пока не могу.

− А вот я пока не могу вспомнить.

− Хорошо, давайте пропуск…

В этот момент отзвонила «наружка».

− Они в «Ниве» и отъезжают!

− Задержать! − воскликнул Закатов заполошно.

− По-моему, клиенты серьезно вооружены…

− Тогда − за ними!

Укрепидзе, как показалось, смотрел на него с легкой издевкой.

«Сейчас же в этот притон! − промелькнуло в голове Закатова. − Все обыскать, все проверить… Немедленно!»

Он с ненавистью посмотрел в ироничные глаза учтивого кавказца.

− У меня для вас вскоре будет много новостей! − пообещал значительно.

− Из них состоит вся жизнь, − тонко заметил тот.

Выйдя из серого неуютного здания на Лубянке, Укрепидзе последовал к себе на работу. Он с трудом подавлял в себе раздражение после общения с гладким румяным выскочкой, из которого перла, как переквашенное тесто, значимость своей сопричастности к всеведущему и кровавому ведомству, подчиняться которому, увы, приходилось, играя в уважительную лояльность. Настроение было удрученным. Гэбэшники, похоже, принялись за его разработку. Впрочем, он из нее и не выходил, усилилось лишь напряжение незримого пресса. Вопрос: какой здесь мотив и повод? На фотографиях, предъявленных надсмотрщиком, он узнал двух человек: Жукова и Антифриза. Первый отпечатался в его памяти, как основной фигурант розыска, последнего он знал еще по временам службы в региональном отделе по организованной преступности: бандюга из кодлы Питона, патологический убийца. В группировке присутствовал агент, переданный по наследству пришедшему на место Укрепидзе оперу, и с агентом теперь следовало незамедлительно связаться.

Но Жуков?!. Откуда и каким образом возник данный экспонат в поле зрения госбезопасности? Да еще многозначительная фраза с оттенком угрозы, произнесенная на прощание этим сопляком… Неужели отмечена его, Укрепидзе, связь с Трофимовым? Тогда − жди любых неприятностей. Причем − в самой их неприятной последовательности.

Он прикинул, что находится в эпицентре непонятных, но острых событий. Сами собой взвесились вероятные опасности, проистекающие из его отступлений по службе. Обнаружилось три греха: взятка от псевдо-американца, недонесение об его истинном лице беглого спецназовца, ложь Закатову при опознании фотографий. Взятку, впрочем, следовало доказать, что являло собой дело невозможное, недонесение также отличалось сомнительностью своего факта, а узнавание или же неузнавание посторонних лиц вообще причислялись к туманным процессам загадочного человеческого сознания. Ни малейшей ответственностью перед уголовным законом тут не пахло. Разве − служебным недоверием, способным привести к увольнению со службы, однако, как и любой битый опер, Укрепидзе к бесславному окончанию своей карьеры был постоянно и обреченно готов. На благодарность системы, с аппетитом сжирающей своих преданных адептов, он не рассчитывал, убедившись в ее бессердечном изуверстве давно и категорично. Как и привык к постоянной угрозе возмездия за любой пустяковый промах. С другой стороны, трусливо замыкаться в кругу служебного нищего благонравия, означало всего лишь влачение существования и пресмыкания перед грядущей никчемной пенсией, и не более. В прошлых условиях тоталитарного государства подобная точка зрения была бы единственно верной, ибо винт, допустивший в резьбе люфт, отправлялся на невозвратную свалку, как, впрочем, и в сегодняшней демократической Америке, постепенно превращающейся в СССР. Но пенсия и льготы полицейского в Америке представляли существенную и несомненную ценность, а в России являли собой жалкую подачку. Посему, будь он с позором изгнан со службы, всегда мог найти в вакханалии российского разброда многоликие альтернативы, пристроившись на теплое место. И сейчас Укрепидзе в первую очередь интересовала сиюминутная живая выгода, складывающаяся в капитал, нежели лизание подметок начальственному сброду, то и дело менявшемуся в калейдоскопе коррупционных карьер. Таким образом, нынешнюю собственную игру, чья возможность выпала случайно и счастливо, следовало с оглядкой, но продолжать.