Взорвать Манхэттен

Невозмутимый Слабодрищенко, уже окончательно протрезвевший, сказал, что готов вывезти тела в соседний район. У него имелось удостоверение офицера МВД, к которому ранее относилось пожарное ведомство, и это давало ему существенные преимущества.

Покойников упаковали в полиэтилен, чей рулон нашелся в подвале. Квасов принялся за сборы.

– Напомни, – сказал Жукову, – не забыть бы рубанок и презервативы!

– Хоро… Шо? Зачем?

– Рубанок – калитка заедает, а это… Ну, в общем, там много колхозниц.

– И чего будем делать на даче? – спросил Юра. – Арбузы сеять – пора прошла…

– Должны отстояться мысли, – патетически произнес Геннадий. – Антифриз в крутой банде, нагрянут – кишки выпустят без вопросов! Придется побегать, ибо под лежачий камень всегда успеем.

К полуночи, без особенного труда обнаружив во дворе дома искомую «хонду», Слабодрищенко подогнал ее под окно квартиры, благо, защищавшая газончик изгородь была снесена его пожарной машиной.

При погрузке тел в багажник обнаружилась его непрактичная маломерность и одновременно крупногабаритность усопших, отчего в тесноту пространства их умещалось лишь двое.

– Третьего возьми в салон, – посоветовал Гена Слабодрищенко.

– Мало ли остановят? – засомневался тот. – А тут такая компания…

После долгих препирательств решили погрузить самого тощего – Антифриза, в «Ниву», освободившись от него по дороге на дачу.

Вскоре Слабодрищенко убыл, а Жуков пошел менять на «Ниве» спущенное колесо. Патрульная милицейская машина едва не забрала его, приняв за ночного вора, посягающего на целостность автомобиля, но недоразумение, впрочем, разъяснилось. Далее, следуя примеру пожарного, Юра подал «Ниву» к окну и уместил, содрогаясь от брезгливости, в задний ее отсек останки грозного Антифриза.

Вернулся бесшабашный Слабодрищенко с закуской и водкой. Глядя в тоскливое лицо Геннадия, не перестававшего икать не то от страха, не то от последствий контузии, произнес торжественным низким голосом:

– Их надо помянуть. – Затем добавил: – Остаюсь с вами, жена все равно сегодня не пустит.

– А если сейчас подкатит братва? – затравленно спросил Квасов.

– У нас еще много гранат, – заметил Слабодрищенко, открывая водку.

– Тогда так… Завтра проводишь нас на дачу… Ты за рулем. У тебя ксива, а у нас жмурик…

– Посодействуем.

На том и порешили. Пьянка затянулась до утра.

Жуков ощупывал пояс с деньгами и громко удивлялся несообразностям жизни. Ему хотелось бежать куда глаза глядят, но бросать товарищей в беде представлялось делом трусливым и скользким.

В итоге Слабодрищенко предложил, прослезившись сурово, тост за усопшие безвременно души, пожелал им счастья в их загадочном далеке, всяческих успехов и даже здоровья, что утратившие остатки юмора Жуков и Квасов восприняли с должной серьезностью и скорбными выражениями лиц.

Последней фразой Квасова в этот вечер была:

– Чтобы русские не правили миром, Бог создал водку…

Все трое заснули за столом, пав головами в тарелки с селедочными скелетами.

Осенний настырный ветер колотил в фанерные заслоны окна. Жужжала, изнеможенно ползая в опустевшем стакане, мокрая пьяная муха. Мощно и ровно храпел Слабодрищенко, подминая щекой заветренный салат, устраиваясь в нем поудобней. Помигивали уличные фонари сиреневым призрачным светом. Коченел труп в багажнике.

Город замер в ощущении тревожной зари.

МАКСИМ ТРОФИМОВ

Нина прилетела в Москву, когда я вполне освоился с бытом, наладил машину и приступил к розыску Жукова.

Скромная квартира на отшибе города ее совершенно не смутила, тем более, одну комнату практически целиком занимала обширная кровать, с которой, в угаре страсти, нам пару раз удалось-таки сверзиться.

Я окончательно уяснил, что влюбился в нее всецело и беззаветно; она была сродни наркотику, я цепенел от пленительной глубины ее глаз, – серых, открытых, словно сияющих юной чистотой. Я зарывался лицом в нежные струи ее пряных волос, я растворялся и пропадал в ней, чтобы снова и снова, на миг вынырнув в обыденность, забыться в безбрежности ее совершенства.

Естественно, как бы ни было обидно, до знакомства со мной она не жила под стеклянным колпаком, но и я не заслуживал поощрений как со стороны блюстителей высокой морали, так и женоненавистников.

Ни в какие шикарные отели она не стремилась, к дискотекам и к казино относилась едва ли не с презрением, зато обожала рестораны с домашней кухней, ибо стряпню ненавидела органически. Щедроты ее папы, не ведающего, в чьи лапы угодила его дочь, позволяли нам каждодневно предаваться самому изысканному обжорству.

От Большого театра и московских музеев она пришла в трепетный восторг, и меня коснулось редкое чувство гордости за свою измученную страну, хотя поневоле мне приходилось играть тягостную в своей фальши роль восхищенного славянскими древностями иностранца. В Кремле, глубокомысленно и уважительно кивая, мы обошли царские надгробия в храме, поглазели на иконы и фрески, виденные мною добрый десяток раз, заглянули в жерло Царь-пушки… На том культурную программу мне пришлось завершить, ибо не стоило забывать про основную задачу.