Взятие Измаила

Наконец на какой-то заваленной сугробами маленькой станции в степи мы вовсе замерли. Говорили, что сломался какой-то американский плуг, и поезда по всей ветке останавливались один за другим. Пробка, как выразился ехавший в нашем вагоне инженер. Я вышел за соседями – пройтись по заснеженной платформе. Зашел в здание станции. Там было битком – пассажиры негодовали, кричали, пили, ели, грозили кому-то, требовали начальства, штурмовали телеграфную.

Начальник охрипшим голосом пытался перекричать осаждавшую его толпу:

– Господа, я не Бог!

Удивительным образом даже те, которые куда-то опаздывали и нервничали больше всех, скоро, видя безвыходность, успокоились и образовали уютные компании, в которых быстро знакомились, шумно пили и даже пели. Мои попутчики по вагону звали и меня присоединиться к их, как они выразились, пиру во время снежной чумы.

Я вернулся в опустевший вагон, прилег на своей полке. Лежал и думал о том, что Бог наказал меня Анечкой и наказывает ею каждый день и будет так наказывать, пока кто-то не умрет, я или она, и что я терплю и буду терпеть это наказание всю свою жизнь, и не ропщу, только прошу дать мне силы. Очень тяжело одному.

Потом сам удивился своим словам. Я ведь не один. И Бог вовсе не наказывал меня – одарил. И если мой ребенок никогда не научится говорить, читать, писать – ну и что? Мне пришла в голову удивительно простая мысль, что все мои с ней занятия никому не нужны, что лучшее лечение для Анечки – просто любовь и тепло, и какая разница, может она читать стихи, прыгать со скакалкой, играть гаммы или нет. Она есть в моей жизни, и я ее люблю и благодарен ей за то, что она дала мне эту возможность любить.

Когда на следующий день пригнанные солдаты расчистили пути, я – под удивленные взгляды моих попутчиков – сошел и с первым поездом отправился обратно.

Когда приехал, Анечка спала. Матреша открыла дверь, подхватила шубу. Я, еще холодный и мокрый с улицы, отогревая пальцы под мышками, осторожно вошел в детскую и нечаянно разбудил мое чудо, наступив на лежавшую на ковре погремушку. Анечка подняла голову, увидела меня и улыбнулась, протянула ручки. Я взял ее, поднес к окну. Бессильные ножки болтались. Я целовал их, и в ту минуту так очевидно стало важное – у меня все в этой жизни есть, мне ничего больше не надо – все остальное пустота. Этот ребенок дал мне то, что никто на свете дать не сможет.

В ту ночь она долго не хотела засыпать, и я взял ее к себе, мы прижимались друг к другу – ее спина к моей груди. Я дышал в ее волосы и втягивал запах от ее затылка – самый вкусный запах на свете.

Для Анечки трудно было найти няньку, она боялась и не терпела вокруг себя новых людей, а к Матреше привыкла и любила ее. Однажды у меня пропали из ящика стола деньги, пятьсот рублей, которые я собирался положить в банк. Замок в ящике стола был сломан. Матреша в это время ходила с Анечкой на прогулку и слезно уверяла, крестясь, что заперла дверь, так что было непонятно, как воры, не замеченные швейцаром, пробрались в квартиру. Еще более странно было, что они не взяли пачку облигаций, лежавшую рядом, значит, действовали какие-то ненастоящие преступники, может быть, мальчишки.

Я пошел заявить в полицию. Денег было жалко – вдруг подумал: как много прекрасных вещей можно было бы купить – шубу, книги, картину, еще Бог знает что, хотя когда они лежали в ящике, вовсе не собирался покупать ничего, а теперь казалось, что непременно все бы это купил.

Пришел в участок. Пристав принял подчеркнуто любезно, хотя, слушая меня, чистил ногти стальным перышком. Наигранное участие, разученное удивление. Про него в суде поговаривали, что он держал тайный дом свиданий для высших лиц города и, вообще, был заодно с ворами – имел свою долю в крупных кражах.

Когда я изложил ему, зачем пришел, он протянул портсигар:

– Курите?

И завел разговор вокруг да около, попыхивая папироской:

– Подобный случай был, когда я служил в Самаре, вот так же…

Я перебил его:

– Но что же мне делать?

Он принялся объяснять сочувственным тоном, что деньги находятся труднее всего:

– Вот если бы, Александр Васильевич, пропали бриллианты, тогда другое дело…

Я сидел и все думал: сколько дать?

– У нас есть хороший агент, – продолжал пристав задумчиво, – но он занят. Столько дел! Сами понимаете…

Я положил на стол новенькую пятидесятирублевку.

– Что вы! Что вы! – любезно испугался. – Это наша обязанность!

Я замотал головой и придавил ассигнацию пресс-папье.

– Ну уж если вы так хотите, я не настаиваю и передам ему.

Мы раскланялись.

К вечеру в тот же день явился неприятный юркий тип. Глаза в толстых линзах очков скакали, как головастики. Такое ощущение, что он был слепой и ориентировался больше нюхом. И еще мелкие крысиные зубки. Все в квартире осмотрел, вернее обнюхал, и прямиком направился в комнатку за кухней, где жила Матреша.

– Открывай сундук!

Матреша даже задохнулась от возмущения, что ее подозревают в краже.

– Много вас таких по сундукам лазить!