Взгляд василиска

Вадим снял куртку, чуть влажную от дождевых капель, и прошел вслед за хозяином в гостиную, откуда слышались оживленные — на эмоциях — голоса. Вошел — разговор сразу же смолк — и встал столбом, надеясь только, что лицо его («Погань какая! Даже не побрился») не выразило тех чувств, что охватили его, когда с дивана, стоявшего прямо напротив двери, навстречу ему поднялся Давид.

Гимназию Реутов закончил в пятьдесят четвертом. И с тех пор, кроме Василия и Ирки Каримовой, которых судьба тоже забросила в Петров, никого из одноклассников не встречал. Стало быть, Давида он не видел почти сорок лет, но, что характерно, узнал сразу. Как вошел в гостиную («залу», как предпочитал называть ее Вася), увидел, так и узнал, ни на мгновение не усомнившись, что перед ним именно Давид. Они ведь были друзьями едва ли не с пеленок. Жили в соседних домах, дружили семьями… И в гимназию поступили вместе, в нарушение правил тогдашнего Минпроса, пятилетками, так что отстаивать свои права — где головой, а где и кулаками — им тоже пришлось вместе. А потом (сразу после окончания гимназии) отец Вадима получил должность в Итиле, и Реутов поступил в Хазарский университет, а Давид остался в Саркеле, а затем — по слухам — и вовсе уехал со всей семьей в Аргентину. И, как говорится, с концами, потому что еще через два года Россия и Аргентина оказались по разные стороны фронта. Гораль[10].

— Здравствуй, Вадик! — Давид Казареев, кажется, за прошедшие годы ничуть не изменился. Ну то есть, «повзрослел», конечно, забурел, что называется, но, по сути, не то, что стариком — «Ладно, какие наши годы! Не старики еще» — но и на свои законные пятьдесят два совершенно не выглядел. Невысокий, поджарый и, по всем признакам, крепкий и даже сильный, он смотрелся просто великолепно и одет был тоже, как говорится, с иголочки. Денди, пся крев!

— Привет, Давид! — ответил Реутов, раздвигая губы в технической улыбке и делая шаг навстречу. — Сколько лет, сколько зим! Действительно сюрприз!

Сказать по чести, ему было отнюдь не весело, но Реутов еще не знал, что это только цветочки. По-настоящему паршиво ему стало, когда рядом с сердечно улыбающимся Давидом материализовалась высокая — даже без шпилек, наверняка, на полголовы выше Казареева — ухоженная заморская дива максимум лет двадцати пяти от роду, оказавшаяся ко всему прочему не дочерью, как Вадим было подумал, а женой Давида.

«Вот ведь…» — Реутов вдруг со всей ясностью увидел себя глазами этой красивой блондинки: помятый, небритый и сильно выпивший мужик за пятьдесят. Типичный неудачник… А то, что он доктор и профессор, особого значения в данном случае не имело. Достаточно взглянуть на бриллианты, которые с характерной небрежностью богатых людей носила Лилиан Казареева, чтобы догадаться, что принадлежит она, как и ее муж, к той самой прослойке, что в Аргентине величают на английский лад High society, а в России, соответственно, высшим обществом.

— Вадим, — представился Вадим, принимая протянутую ему изящную руку.

— Лилиан, — высоким, чуть более звонким, чем надо голосом произнесла в ответ женщина и улыбнулась.

— Извини, Вадик, но по-русски Лили не разумеет, — усмехнулся Давид, разводя руками.

— Ну по-английски-то она говорить умеет? — почти зло спросил Вадим, переходя на «язык врага». — Впрочем, я, как ты, может быть, помнишь, могу и по-франкски.

7. Сегодня

Кофеин, глюкоза и никотин — его малый, так сказать, джентльменский набор, но ничего лучше Реутов пока не придумал. Не антидеприсанты же, в самом деле, жрать?

«Не дождетесь!» — Хотя, если подумать, и это тоже не было выходом из положения. И утешать себя мыслью, что это все-таки не таблетки — глупо. Еще лет пять назад хватало одной маленькой чашечки кофе, да и тот был не так чтоб уж очень крепок. И первую утреннюю папиросу Реутов обычно закуривал, уже выходя из квартиры. А теперь вот целый кофейник, и заварен кофе так, что еще немного и будет гореть, как спирт, или взрываться, как динамит. А помогает слабо. Вот в чем дело.

Мысль о спирте оказалась, однако, очень кстати. Вадим отбросил книгу, которую так и не начал читать, и, выключив бритву, пошел в гостиную. Коньяка в бутылке оставалось еще достаточно, и, плеснув себе во вчерашний стакан на треть, он залпом — не смакуя — проглотил чудный, по всем признакам, но так и не распробованный напиток и только после этого почувствовал какое-никакое, но облегчение.

«Алкоголик», — почти равнодушно констатировал он, но факт тот, что ему заметно полегчало. Теперь можно было и добриться. Добриться, допить кофе, выкурить еще одну папиросу и найти наконец в себе силы, чтобы жить дальше.

«Вопрос, зачем?»

Реутов провел пальцами по лицу, проверяя качество сегодняшнего бритья, и решил, что вполне. Чувствовал он себя теперь гораздо лучше, так что можно было бы и «в присутствие» отправиться. Однако, взвесив все pro et contra[11], он решил в университет сегодня не ехать.