Взгляд из угла

Так и вижу этот роман. И героя. Не обязательно с пистолетом. Наоборот — лучше внештатника. Или даже попутчика. Сочувствующего добровольца. Интеллигента по специальности. Можно сделать его медиком. Допустим, педиатром. Человечный такой человечек, страшно искренний, чем и ценен. Употребляется в тех случаях, когда неудобно сказать просто "цыц!" или "брысь!" — какой-нибудь, предположим, оборзевшей мамаше, пристающей, буквально как с ножом к горлу: кто да за что убил ее дитя.

Тогда выпускают айболита, чтобы он независимым голосом и от чистого сердца эту мамашу пристыдил. Типа: кто действительно горюет — по судам не шляется, начальству расспросами не докучает; плачет себе в подушку. А которые не унимаются — те играют на руку, льют воду и наводят тень. А чем это лучше святотатственных карикатур? и см. начало.

20/2/2006 Две горгоны

Выходит торжествующий пробор и этак между прочим, буквально за пару секунд, вгоняет реальному социализму — прямо в крышку хрустального гроба — последний гвоздь. Самый ржавый. Самый кривой.

Легко, словно бы в сауне анекдот, произносит окончательный приговор. Над которым тщетно страдала парламентская ассамблея всей Европы: подбирая формулировки, не обидные для загадочной советской души.

Примерно как поэт Добролюбов, когда он внушал одной девице, что стоит ей критически осмыслить автобиографию — честь немедленно регенерирует:

Ведь отдавалась ты только шутя,

Это была просто шалость!

— Врешь, Европа, я сама его выбрала и буду век ему верна! — истошно голосовала в Страсбурге "Единая Кормушка", как бы от имени России.

Но в Москве не посмела и кашлянуть, когда некто, вместо того чтобы публично застрелиться, преспокойно выдал эту остроту: что, дескать, да, отечественные вооруженные силы на том стоят, чтобы ночью в сортире кто-нибудь драил зубной щеткой унитаз, — так ведь на гражданке многие ни разу в жизни не видели ни унитаза, ни зубной щетки!

Понятно, что свистнуто, исключительно чтобы разъяснить, почему о суициде данного субъекта не может быть и речи: он у нас возглавляет важнейший, полезнейший институт, а точней — университет, в котором молодые люди (некоторые — ценою жизни) удостоверяются, что унитаз и зубная щетка созданы друг для дружки.

Но эти роковые слова бросили свет. И подвели итог. Целому историческому периоду.

Хотя очевидно, что конца ему не предвидится. Поскольку электорат, не затронутый канализацией, — опора стабильности.

Что характерно — ничьи чувства не оскорблены: родители солдатиков, растерзанных казармой, не в счет.

Поэтому армия остается какая есть, и министр при ней тот же, — поплакали, и довольно, а политическая задача момента — потрафить религиозному чувству правоверных.

Начальство, надо отдать ему справедливость, навострилось перехватывать проступки против адата и шариата прямо-таки на лету.

Иногда оно и к лучшему. Например, что касается предполагаемого парада гей-славян. Задолбали эти парады. Особенно ноябрьские — когда репродуктор знай требовал соединяться без различия полов, а в зависимости от состояния финансов.

Тем более — проблема надуманная: как будто государство не обеспечивает каждому правильный набор хромосом.

И только межполовой розни нам и недоставало.

Но, скажем, Эрмитаж — даром что богоугодным заведением признает его разве буддист (и то не факт), — лично я закрывать не стал бы. А издал бы такой, наоборот, закон: кому не нравится — не ходи, не смотри на обнаженных красавиц, — и давайте оставим друг друга в покое.

И я с некоторой тревогой ожидаю прибытия в столицу нашей родины посланцев братского ХАМАСа. Вдруг, думаю, выглянут они в процессе переговоров (о стволах для углубления мирного процесса на Ближнем Востоке) — выглянут, говорю, из кремлевского окошка, да и скажут:

— А что это у вас, братья по оружию, некорректные такие, опрокинутые полумесяцы на церковных куполах? Чуть не под каждым крестом! Так не пойдет! Не огорчайте понапрасну, а не то — адьё, решайте еврейский вопрос сами.

И, чего доброго, назавтра же спецбригады МЧС полезут на купола.

Вертолеты, пожарные лестницы.

Милиция — разбивать теле- и фотокамеры.

Расходы, словом, такие, что хватило бы на миллион-другой стульчаков. А польза только та, что кто-нибудь, глядишь, исхитрится в какой-нибудь газете чирикнуть: мол, какая глупость! И можно будет газету за это прекратить — еще немножко укрепить стабильность.

Эти разговоры в т.н. парламенте про нечистоплотность народа, который, к тому же, якобы настолько ленив, что не умеет заработать на зубную щетку, опрокидывают нас прямо в повесть Николая Лескова "Загон". Где, помните, офицерский денщик разделял свет на две неравные половины: к одной он причислял "себя и своего барина, а к другой всю остальную сволочь".

Лесков был неудачник. Вот, 175 со дня рождения, славы же — что прижизненной, что посмертной — чуть.

Две российские горгоны без устали преследовали его за отвращение к ним: шизофрения революции, паранойя государства.

Любили его прозу и понимали его значение лишь два-три современника: Лев Толстой да Антон Чехов — и обчелся. Ну и Достоевский кое в чем подражал.