Взаперти

Смотрю на два крошечных обещания покоя, лежащих на моей тумбочке. Обезболивающее и снотворное. Пить или нет? Как это, когда ничего не болит и не чувствуешь усталости? Я забыл. Даже странно, ведь всего три дня назад оказался здесь. Перестал быть Миротворцем. На самом деле перестал.

Сестра, ты понимала это, когда требовала убить Миротворца? Может, ты уже тогда собиралась отдать меня остальным? Как именно ты думала об этом? Отпустить, помиловав, или бросить на растерзание? Думала ли ты, что именно жизнь с ними убьет Миротворца? Зальет, медленно и неспешно, как вода побеждает огонь: сначала пар, искры, шипение, но потом все утихает, успокаивается, будто пламя сдается воде добровольно.

Сейчас я даже не могу вспомнить, каково быть Миротворцем. Почему он делал то, что делал? Как работала наша общая голова? Словно часть моей личности исчезла за невостребованностью, а я заметил только сейчас.

Мы были одним целым, человек и его маска, я не всегда понимал, кто из нас кто, но пытался разорвать себя надвое, оставить чистого, светлого и беспомощного Эдриана нетронутым, отдать всю злость, что была во мне, кому-то другому. Миротворцу.

Глупо. Теперь понятно, что глупо. Конечно, я не тот Эдриан, которым был десять лет назад, но и не чудовище, каким иногда себя считал. Как удачно Элли назвала меня Дождем. Ведь именно дождь разбил меня надвое, и именно это прозвище, каждый раз напоминавшее о том дне, собрало вновь. Сделало меня тем, кто я сейчас, бросило в тесты. Это мучительно, но намного лучше, чем на самом деле стать чудовищем. А ведь я мог дойти до этого. Стать убийцей.

Выпиваю обе таблетки, откидываюсь на кровать. Камера надо мной.

– Спасибо, – улыбаюсь ей. – За то, что пришла ко мне в подвал. За то, что я здесь. За все, что ты делаешь со мной, за то, какой ты была раньше, когда была Элли, и еще раньше, в нашем детстве.

Динамики отзываются шорохом, дыханием. Негромкими словами:

– Давай я расскажу тебе сказку, братик.

Киваю, глядя в объектив. Жду.

– Жила-была принцесса, – начинает сестра. – Красивая, умная, веселая, смелая. И король с королевой ее любили, и брат-принц восхищался. Но однажды принцесса стала замечать, что что-то… Неправильно. Что ей нравится то, что другим противно, что ей не интересно то, что другие любят. Она чувствовала себя словно шпионка в стане врага, которую вот-вот разоблачат. Уже должны разоблачить, но почему-то не делают этого. Притворяются, что все в порядке. – Динамики дышат, сглатывают. – Ей хотелось быть другой. Правильной, такой, чтобы хотеть того же, что все, чтобы понимать, что они имеют в виду, когда говорят «люблю». Но у нее не было другой себя. Только такая, неправильная. Оставалось жить с тем, что есть, и с отчаянным желанием понять, как они все не догадываются, не замечают, что она ничего не чувствует. А потом оказалось, что все-таки чувствует. Ненависть. Ко всем. Ей, оказывается, очень хочется убить их всех. И себя тоже. Потому что, помнишь, она мечтала быть правильной? Но не могла. А убив, стала бы совсем неправильной. Для всех. Даже для терпеливых короля, королевы и глупого принца, который ничего не замечал.

– Я…

Как много хочется сказать! Как жаль. Как больно. Я, кажется, впервые готов признать – ей было больно тоже. Сейчас и всегда, а я не замечал. Но таблетки. Может, она потому и решила рассказать мне эту сказку именно сейчас? Не хотела слушать, что я отвечу. Не могу бороться со сном. Не уверен, что получилось сказать даже простое «извини». «Я не хотел, прости меня».

«Я люблю тебя, даже зная все это. Правда люблю».