Вызов

— Тише, тише, — полилась мелодичная песня. — Я тебя разбудила? Прости. Прости меня. Что-то случилось? Тебе что-нибудь нужно?

Ро не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Нуждался он только в одном, но это у него и так уже было. Поймав руку матери, он с необъяснимым облегчением прижал её к щеке и затих. Мать не возражала и сидела так бесконечно долго, а потом спохватилась и приложила к горячему лбу влажный платок.

Она всегда казалась особенной. Да что там казалась — она и была. Среди беззастенчивых красок, карамельных загаров, шумных базаров и тесных дворов, где всегда разило раздирающим перцем, терпким шоколадом и пряной корицей, она светлела чистейшей сахарной пудрой, да и пахла так же ненавязчиво и волшебно. Для всех — чужестранка, но для сына не было никого привычнее и роднее.

— Ты мой сильный мальчик. Отдыхай. Я буду рядом. Я никуда не уйду.

Ро всполошился, решив, что снова болен, но то всего лишь нагрелся дымоход. Кто-то готовил ужин. Бродяга уснул на крыше и проснулся от жара камней. Проснулся с болью в горле, но то была не простуда, а другая, неизлечимая болезнь.

К востоку от Санси тянулся вдоль горизонта Багровый хребет. Вид был примерно таким же, как с крыши седьмой казармы. Столько миль, сил и лишений, чтобы смотреть на один и тот же пейзаж, разве что погода обычно пасмурнее и трава от влажности гуще и зеленее.

За три минувших года Ро отвык ходить строем и обедать по расписанию. Повидал всякое, испытал многое, исхудал. Из прежних вещей он сберёг одну лишь портупею. Наверное, на память о том, как вырвался из одной ловушки и угодил в другую, связавшую его навсегда. Жалел ли он о побеге? Нет. Чувствовал ли вину перед капитаном? Сначала нет, потом да, а теперь уже не думал об этом. Улицы Халасата в кротчайшие сроки учили жизни, отрезвляли и гнали взашей ненужные заблуждения. Лишь перед одним человеком Роваджи было нескончаемо стыдно.

Стоя как сотни раз прежде на самом краю, он только и мог, что утопать в головокружении и чувствовать, как тянет шагнуть. Разбежаться и прыгнуть. Рвануть, чтобы очутиться далеко-далеко от нехороших мыслей или просто исчезнуть. А может всего-то и надо было немножечко постараться, дать себе хоть единственный шанс, позволить, несмотря ни на что, найти своё место и быть счастливым.

Налетел зябкий ветер, сдувая остатки тепла. Поёжившись, Ро спустился в глухой переулок, вышел на улицу и побрёл мимо расписных ставень, цветастых окошек и позолоченных вывесок. «Хряк и петух», «Любимец удачи», «Вупля!». Пахло пряным мясом, доносились хмельные выкрики, а где-то уже бились кружки об пол. Солнце ещё даже не коснулось горизонта, а халасатцы уже охотно начали ночные гуляния. Жизнь вообще коротка, так пусть пестрит калейдоскопом!

Минуя шумные дворы, Ро поглядывал на людей и бистов уже не с тем восхищением или завистью, что когда-то. Не то чтобы они ему наскучили. Скорее, он слишком хорошо их разглядел и понимал, что и здесь не вписался. Что так и остался повсеместно чужаком.

Когда-то Ро только и мечтал вернуть прежнюю жизнь и оказаться далеко-далеко, в дождливом городе, в тесной комнатушке наедине с матерью. Пришлось решиться на невозможное, совершить непоправимое и пожертвовать всем. Награда была сладка и упоительна, но таила в себе горький привкус разочарования и самый медленный и безжалостный яд. За границей поджидал вовсе не привычный и милый сердцу мир. Дело ведь было совсем не в стране. Просто в детстве Ро чувствовал себя нужным и любимым.

Мать неплохо справлялась около десяти лет. Боролась за мечту и счастье. Хотела свободы, повидать мир. Хотела быть той, кем сама пожелает. Хотела сама воспитывать сына, а не отдавать чужим людям на перековку. Она сделала всё это вопреки немыслимым препятствиям, а потом бросила, спасая самое важное. Она пожертвовала собой, чтобы у её сына появился шанс выжить. А он… Даже не пришёл с нею проститься. Это не она, а он писал ей ужасные глупые письма. Это не она, а он её бросил. Так же, как все остальные.