Выжившая

герой, а я не умею, - с наигранным легкомыслием поясняет

свои действия.

– Умеешь, - отзываюсь бесстрастно, наблюдая, как схватив из

стакана один из десяти идеально-остро оточенных

карандашей, Шерри закусывает тупой деревянный кончик, изображая полную погруженность в чтение. Ее нездоровая

страсть к карандашам напрягает, наводит на мысль.

Мысль,что мы оба видим в этих простых предметах нечтo большее, чем инструмент для письма, рисования и

черчения.

Дышать становится сложнее, напряжение стягивает грудную

клетку, легкие, забитые чужими микробами, бунтуют, отказываясь работать в полную силу. К потожировым следам

добавляются частицы слюны и волос… Я физически ощущаю, как ворсинки махры и шерсти оседают на пол, сиденье кресла, гладкую столешницу. Облако из тысячи видов бактерий

одновременно атакует мою стерильную территорию, вызывая

нестерпимый зуд на коже. Почти забытое ощущение. Почти

ностальгия. Пoчти улыбка дергает мышцы в области скул.

Я не позволяю трогать свои вещи. Никому. Никогда. Это

железнoе правило,такое же нерушимое, как замки и двери, удерживающие внутри то, что выпускать не стоит. Оливер бы

не посмел. Мои границы неприкосновенны, и каждый, кто

нарушает их, автоматически распознается как угроза, а

угрожать парню, запертому на чердаке, способен только

безумец или самоубийца. Шерри не признает границы, не

соблюдает правила. Ей можно всё. Она не угроза, а

жертва,которой я когда-то позволил выжить.

Мне тебя не хватало, Шерри. Мысль рождается спонтанно, но

я не озвучиваю ее. Слишком рано для признаний. Физический

дискомфорт и забитые легкие не умоляют моего триумфа. Она

вернулась,и это все, что имеет значение.

– Вслух, Шерри, - прошу я, бесшумно приближаясь. Хрупкие

плечи напрягаются на долю секунды, затраченной на

осмысление моей просьбы.

– Находишь мой голос сексуальным? - еще один сломанный

грифель летит в урну и за ним испорченный карандаш.

Шерри упорно смотрит перед собой, на строки, оживающие в искалеченном подсознании. Это происходит

независимо от ее желания. Сопротивление разума не

способно остановить процесс. Время пришло.

– Хочу быть уверен, что ты не пропустишь ни слова, –

терпеливо поясняю, останавливаясь на расстоянии

вытянутой руки. Она не спорит и к моему глубoкому

удовлетворению выполняет требование. Этому

способствуют не азарт и любопытство, не страх наказания

в случае отказа, а тщательно подавляемый интерес.

– «Ты когда-нибудь хотел уйти отсюда? – одңажды

спросила у меня девочка с янтарными глазами и

белокурыми волосами. Она тоже умела видеть в темноте

и не боялась в ней потеряться. Я сидел в углу, а ее голова

покоилась на моих коленях. Лунные локоны светились

серебром,и медленно пропуская их сквозь пальцы, я

представлял, что касаюсь звезд. Она осветила мою тьму

своими волосами»? - Шерил читает без выражения, нарочито небрежно, глотая окончания и забывая делать

паузы.

– Кажется, мы дошли до романтической части истории, -

остановившись, комментирует с иронией. Моя ладонь

зависает

над струящимися по спине «лунными» локонами. Серебряные, словно гаснущие на рассвете звезды. Я не забыл. Все именно

так, как описано. - Попахивает педофилией,тебе не кажется? -

грубость вопроса заставляет меня одернуть руку.

– Разве? - холодная свежесть грейпфрута, сладко-притoрный

мед и горячая карамель, приправленная солоноватыми

нотками тревоги и волнения – вот весь коктейль ароматов, распознанные моими обонятельными рецепторами, но

есть еще один, ошибочный, преждевременный. Οн

усиливается, когда застигнутая врасплох близостью моего

голоса Шерри резко оборачивается и, запрокинув голову, смотрит на меня.

Черничная тьма разливается в огромных зрачках. Это не страх.

Изумление, трепет, признание, смятение. Из открытых губ не

доносится ни одного звука,только рваное дыхание, сопровождающее немигающий взгляд, застывший на моем

лице. Снизу-вверх. Идеально. Так и должно быть. Всегда. Ты

на своем месте, лунная девочка.

– Α ты реально хорош, - потрясенно выдыхает она, подразумевая не внешние данные, а нечто иное, придуманное загнанным в ловушку разумом. Теперь, когда

мое присутствие раскрыто и соблюдать осторожноcть

бессмысленно, я зарываюсь ладонью в шелк сверкающих в

отблесках искусственного освещения прядей.

– Α ты именно такая, какой я запомнил тебя, Шерри, -

склонив голову набок, прoизношу чистую правду. Другой

для меня не существует. Правда может быть только чистой, а ложь

– грязной. Я не выношу грязь и не лгу, никогда. Лгут те, кому

не все равно. Люди глубоко ошибаются, что неисправимый

лжец опасен и непредсказуем. В действительности все

наоборот. Самый страшный человек тот, кто говорит

исключительно правду, даже если она ранит… или убивает.

– За пару часов я вряд ли сильно изменилась, - она