Выжечь огнем

Фанатизм, подумал он. Вот что охладило его сердце. Тот факт, что движение, которому он отдал всю свою сознательную жизнь, было достаточно фанатичным, чтобы мыслить в таких терминах при любых обстоятельствах. Хладнокровно планировать, как наилучшим образом использовать смерть миллионов - даже миллиардов - в качестве приемлемой цены, если оно сохранит свое преобладающее лидерство и свою цель.

Потому что, если оно могло мыслить в таких терминах о целой звездной системе, то независимо от того, насколько благожелательной оно могло бы казаться, независимо от того, насколько комфортной оно могло бы сделать жизнь своих приверженцев здесь, на Дарии, оно было с одинаковым успехом готово пожертвовать любым человеком. Любой группой людей. Если это подозрение, это осознание пришло ему в голову, когда он столкнулся лицом к лицу с реальностью "Гудини", то, что он узнал о Гальтоне с тех пор, полностью подтвердило это.

Он хотел бы, чтобы этого не было. Что ему никогда не позволяли заглянуть за маску, заглянуть в самую сокровенную комнату, где принимались подобные решения. Но он это сделал, и это означало, что Дарий никогда не сможет стать тем убежищем, которого он ожидал в те давние дни, до "Гудини".

Он сам этого хотел. Он все еще хотел этого. Он хотел освободиться от тайны, которая так долго составляла большую часть его жизни. Знание того, что любой, кого он встречал, был частью дела, которому он посвятил свою жизнь с шестнадцати лет, должно было стать пьянящим эликсиром. Но этот эликсир был горьким у него на языке, и не только потому, что он узнал о Гальтоне. Действительно, когда-то давно осознание того, каким Соответствие видело Гальтон, признание его способности мыслить такими... леденящими сердце хладнокровными терминами, не обеспокоило бы его. О, он бы пожалел об этом, но это не наполнило бы его страхом. Нет, для этого требовалось что-то другое - нечто большее. Обостренное ментальное видение. Сердце, которое научилось подвергать сомнению все, во что он когда-либо верил относительно Соответствия.

Глядя на этот великолепный городской пейзаж, он пытался точно определить, где впервые родился этот тихий, настойчивый, безжалостно вопрошающий голос.

Вероятно, со смертью Джека, подумал он. Он яростно отрицал возможность того, что Джек - Джек! - мог быть предателем. Он слишком хорошо знал своего брата, чтобы поверить в это хоть на мгновение. Сама идея была нелепой! Но теперь он задавался вопросом, не была ли причина, по которой он был так яростен, так абсолютно уверен в том, чтобы убедить в этом себя даже больше, чем свое начальство. Потому что он знал Джека, знал его непоколебимую честность. И если Джек мог стать "предателем" - если Джек мог взорвать Гамма-центр, участвовать в инциденте в Грин Пайнс, убить так много мужчин и женщин, с которыми он разделял свою преданность их делу - тогда что его брат узнал о Соответствии, чего не узнал Зак?

Но его вера пережила смерть Джека, раненая, но все еще сильная. После тридцати с лишним лет приверженности, этого жгучего чувства миссии, было бы удивительно, если бы этого не произошло. Но затем началась "Операция Гудини" и его принудительная эвакуация из Мезы. Он занимал достаточно высокое положение в иерархии Соответствия, чтобы знать о существовании "Гудини", точно так же, как он знал, что должно существовать что-то вроде Дария - или Гальтона. Но они были лишь отдаленным запасным вариантом, который он никогда не ожидал использовать, и он ни разу не задумывался о том, что могли бы сделать лидеры Соответствия, чтобы скрыть истинную цель "Гудини" от своих врагов. Возможность такой бойни, стольких смертей ему даже в голову не приходила. Не совсем. Возможно, они должны были это сделать, но так и не сделали. С другой стороны, он был офисным ботаником, тем, кого Джек в шутку называл "технической сосиской", и никогда не был полевым агентом. Если бы он этого не сделал, если бы у него было немного опыта Джека, возможно, он знал бы лучше, понял бы, каким кровожадным зверем должно быть что-то вроде "Гудини" ... и ужасы, которые он испытал после своего внезапного ухода из единственной жизни, которую он когда-либо знал, были бы менее шокирующими.

И, возможно, они бы этого не сделали, сказал он себе с безжалостной честностью. В конце концов, он всегда знал о многих из этих ужасов. Возможно, только умом, но он знал. И все же это знание было абстрактным, принятым как прискорбное - даже ужасное - но неизбежное. Подобно тому, как гражданское лицо, никогда не видевшее поля боя, могло бы невозмутимо созерцать "сопутствующий ущерб", который неизбежно должен сопровождать великие дела и борьбу.

Сопутствующий ущерб.