Выверить прицел

Я вошел в палатку. Дежурный связист возился у коммутатора, мигали оранжевые лампочки. Одна трубка была зажата около уха, в другую он говорил, одновременно обеими руками переключая телефонные провода. Он взглянул на меня и (я не успел еще ничего сказать), чуть поколебавшись, встал с места, снял наушники и подошел ко мне.

- Танкист, - сказал он, - ты меня, конечно, не помнишь, но зато я помню тебя и никогда не забуду. Я тебя сразу узнал. Не думал, что встречу снова. Не знал, что случилось с тобой во время войны. Не знал, жив ли ты и числишься ли еще в нашем батальоне... Прости меня. Я прошу у тебя прощения. Сейчас расскажу почему.

Я был первым, кого ты встретил на базе Ифтах, когда спустился с Голан, чтобы присоединиться к экипажу другого танка. Ты выглядел ужасно. Усталый, весь в копоти, лицо черное, глаза воспаленные, в нелепо болтающемся перепачканном комбинезоне, в руках - "узи" без ремня. Только взгляд твой был совершенно трезв и ясен. Я спросил тебя, что происходит на плато. Ты стал взволнованно рассказывать, что почти все танки вашей роты вышли из строя, что сирийцы в Нафахе, что они поджигают наши танки ракетами, что они сбивают наши самолеты. И много чего еще. Я тогда стоял на дежурстве у дверей столовой вместе с еще одним парнем, кладовщиком. Мы слушали тебя и перемигивались. Не верили ни одному твоему слову, но ты этого не понял. Мы решили, что ты просто в шоке, с молодыми бойцами такое случается. Мы об этом читали. Я сказал тебе тогда: "Пойди выпей чего-нибудь, успокойся, танки не так-то легко подбить, и самолеты ЦАХАЛа так просто не падают, все будет в порядке, еще несколько дней - и эта война закончится". То, что ты рассказывал, казалось неправдоподобным.

Связист отключил какого-то настырного абонента и продолжал:

- А потом вы попросили разрешения - ты и другой танкист, что был с тобой - пройти в столовую. Мы ответили, что это невозможно: столовая обслуживает только постоянный контингент базы. Мы действительно получили такое распоряжение. Нам объяснили, что танкистам выдан сухой паек и они едят в полевых условиях. Мне потом было так стыдно за эти слова. Если бы их можно было вернуть назад, проглотить, я бы сделал это. Кто тогда знал, через что вы прошли?

Длинный звонок и мигание оранжевой лампочки вернули связиста к коммутатору. Я его не помнил, но то, как мне и Эли не дали поесть в столовой на нашей базе, помнил отлично. Спешившие добраться сюда после того, как наш танк подбили, чтобы пересесть на другой и вернуться в бой, - мы стояли перед входом в столовую в роли нарушителей, которым делают выговор. Усталые и голодные, мы смотрели на входивших в столовую и выходивших из нее солдат, беззаботно болтающих между собой. Никто из них не сказал нам ни слова. Подошел командир роты моторизованной пехоты нашего батальона. Они все еще сидели на базе. Заместитель командира полка сказал, что на сей раз эта война не для них и он не даст им рисковать собой без надобности. Сейчас они просто бесполезны. Увидев нас, командир роты спросил, что случилось, и отвел в офицерскую столовую. Ни на возмущение, ни на обиду у нас тогда не было сил.

Марциано, кладовщик, искал меня: "Танкист! Где ты? Я же говорил тебе, чтобы ты не исчезал! Я отправляюсь. Не жду ни минуты!"

До нашей роты в Тель-Хирус доехали быстро. Наша рота - это четыре палатки и маленькая будка из жести. В одной из палаток спали командиры, в трех остальных солдаты - по два экипажа в палатке. Обещали, что через несколько дней прибудет к нам из полка пополнение - еще два танка. Тот, кто не стоял на посту, обычно находился в палатке. Большинство дней лил дождь или дул сильный ветер, так что выходили только для несения охраны или ухода за танками. Иногда залезали в будку, чтобы приготовить из наших пайков горячую пищу и поесть вместе. Там хватало места на шесть-семь человек. Там же, в будке, тарахтел маленький генератор, Ханан занимался им по нескольку часов ежедневно: стучал молотком, тянул провода, смазывал, подливал горючее, но ничего не помогало - то одно, то другое выходило из строя.

На другой половине будки мы варили горох и фасоль из банок, которые получали со склада. Пока варили, разговаривали - в основном обменивались слухами о сроках, когда должна закончиться наша служба. Один предполагал одно, другой - другое. Общим было то, что ошибались оба. Иногда делились чем-нибудь интересным, прочитанным в книгах. Ицик почти каждый день выспрашивал меня за ужином, сказано ли в Талмуде, когда придет Машиах, и не война ли Гога и Магога то, через что мы прошли. Я отвечал, что не знаю, и тогда он просил рассказать какую-нибудь талмудическую притчу. Говорил, что очень любит их слушать. Я рассказывал, что помнил. Старался подобрать такие, что вселяют в человека надежду, от которых теплеет сердце. Все слушали.