Выстрел в лесу

Издалека было видно двухэтажное кирпичное здание Дома культуры и в глубине за ним — высокая двухбашенная постройка костела. Уже у самого выхода на площадь толпа раздваивалась, разделялась. Молодежь задерживалась на площади или шла в Дом культуры, из распахнутых окон которого доносилась музыка. Парни и девушки смеялись, перебрасывались шутками.

— Эй, Йонас, ты пешком притопал — на своих двоих?

— Пусть собака на своих бегает, мне и на велосипеде неплохо.

— Рожи́те, твой Пя́трас возле чужих увивается, задай ему перцу!

Но старики и женщины, окруженные ребятишками, спешили в костел.

Алпукас и Ромас оглядывались по сторонам. Алпукас уже бывал в местечке и теперь показывал товарищу достопримечательности:

— Тут у нас кооператив. Видишь, сколько людей? А вот там — милиция. Можно найти сержанта Кумписа.

— Зачем? — удивился Ромас.

— Мало ли зачем. А вдруг понадобится?

Возле школы подростки играли в баскетбол. Дети остановились посмотреть, но Марцеле не дала им задерживаться:

— Пошли, пошли, а то опоздаем!

Затрезвонили колокола, сзывая в костел замешкавшихся. Площадь загудела, послышались шутки:

— Юргис, тебя зовут! Чего рот разинул? Иди богу молиться.

Юргис не оставался в долгу.

— Это тех зовут, у кого усы не растут. Валяй иди, конфирмуйся.

Со смехом уговаривали они друг друга, но никто не двигался с места.

Литовский крестьянин вовсе не так богомолен, как кажется. Веками принуждали его склоняться перед церковью, обещая ему за это царство божье на том свете, но в душе он оставался равнодушным к религии, практичным и осмотрительным. Озабочен он был гораздо больше своими земными трудными делами, чем далекой загробной жизнью.

Ромас и Алпукас куда охотнее остались бычка площади потолкаться среди людей, но уже поздно было об этом думать. В костеле Марцеле сразу подвела их к группе детей, доставленных сюда, будто на выставку, разморенных от духоты, переминающихся с ноги на ногу в новых ботинках, которые большинству вдруг стали тесны.

Сначала было интересно. Ромас незаметно озирался, изучая высокие своды, расцвеченные витражами стрельчатые окна, вознесенную над головами, словно гнездо аиста, резную кафедру, стены, украшенные картинами. «Как не рухнет такой костел? — размышлял он. — На чем держится потолок? Дом — это ясно: там внутри стены, балки, а здесь ничего нет… Какая лестница нужна, чтобы добраться до середины свода? По пожарной, пожалуй, долезешь. А красиво: синий свод усеян желтыми звездочками, как небо… Нет, на небо не очень похоже. Если бы потемнее и звезд погуще, ну, тогда еще, может быть, походило бы на ночное небо, когда смотришь на него через прореху в крыше гумна… Жаль, заделали дыру. Теперь не видно ни неба, ни звезд…»

Откуда-то сверху лилась музыка органа — то торжественная, то протяжная и грустная. Пока Ромас глазел по сторонам, он как бы не слышал этих звуков. Но потом музыка захватила его. Мысли разбежались, улетели куда-то далеко-далеко; знакомые лица, предметы всплывали в памяти и исчезали, растворяясь во мгле.

Было жарко, душно, а орган все гудел и гудел, баюкая, усыпляя. Ромас перестал соображать, где он, зачем пришел. Мальчик уже ничего не чувствовал, ни о чем не думал…

Но вот обнаженные головы задвигались, словно дохнуло ветерком. Дети стали строиться. Через весь костел вытянулась длинная вереница ребят. Кто-то больно наступил Ромасу на ногу, кто-то подтолкнул его, дернул за пиджачок, снова толкнул. Мальчик очнулся. Ах да, он в костеле… Но зачем это дети строятся? Что они будут делать?..

Впереди показался епископ — высокая раздвоенная шапка и длиннющая серебряная клюка — в окружении ксендзов и молодых прислужников. Ромасу было видно, как епископ подходит к каждому ребенку, протягивает над его головой руку, что-то бормочет, смазывает лоб и легонько ударяет по лицу.

Так вот оно, бирмавоне! Тут нужно не только стоять и ловить галок. Он понемногу начал догадываться, что за этим обрядом кроется нечто большее, чем говорила тетка. Значит, и ему надо падать на колени, и его епископ намажет, и его ударит по лицу… Ромас понял, что его провели, и мальчика охватило негодование.

На его плечо опустилась чья-то тяжелая рука и стала подталкивать вперед. Он обернулся. Сзади стоял Керейшис, выбранный ему в отцы. Какой он отец? У Ромаса свой папа. Что бы он сказал, увидев Ромаса в костеле? А что сказали бы учителя, товарищи?.. Ведь он пионер!

А он сейчас должен стать в ряд; рука епископа нависнет над его головой, потом начертит крест на лбу. К чему все это? Ромас внезапно взбунтовался. Он стоял, как изваяние, окостеневший, плотно сжав губы. Недоверие к обряду, робкое сопротивление, сомнения, уже давно закравшиеся в его душу, разом вылились в решительный протест. Ромас повернулся, стряхнул с плеча руку Керейшиса, исчез в толпе.

Тот и ахнуть не успел.

Марцеле, увидев, что Керейшис стоит один и кого-то высматривает среди детей, все поняла. У нее опустились руки. «Ах, бессовестный! Стыд-то какой!.. Что люди скажут?» А Керейшис, смущенно покачав головой, отошел в сторону.

Теперь он был не нужен.