Высоцкий. Спасибо, что живой.

Он всматривался в лицо Татьяны, пытаясь разобраться, понимает она или нет. Его поразила перемена, произошедшая с ней. Она перестала раскачиваться, слезы высохли. Она глядела зло и нагло, прямо ему в глаза.

—    Да! Иди, попробуй! Поработай! Тебе хоть что-то надо написать, чтобы оправдать то, что ты с собой делаешь. Зарифмуй пару строк!

—    Ты что? — опешил он.

—    Иди. Это же все ради одного. Стихи! Ну как же! Поэзия — в опасности! Высоцкий полгода ничего не пишет.

Володя оторопел.

—    Замолчи! Ты просто устала.

—    Я устала?! Да на мне пахать можно! Да я еще могу. А дай мне морфина, а?! Может, и я напишу что-нибудь. Или нет—нарисую!

Володя вконец растерялся.

—    Успокойся. Пожалуйста.

—    Ненавижу поэзию и стихи твои ненавижу! — срывающимся голосом закричала она.

Володя молча повернулся и пошел прочь. Он шел как восьмидесятилетний старик, шаркая ногами, свесив голову на грудь и тяжело дыша.

—    Володя, прости! Прости, я не буду больше... — Татьяна спрыгнула с качелей, догнала его и пошла рядом, заглядывая в лицо. —Хочешь кушать? Я в буфет сбегаю. Принесу молока. Хочешь, колбаски?

Володя остановился и очень тихо заговорил, глядя себе под ноги:

—    Танюш... я не ищу себе оправданий... но мне надо писать... просто писать... чтобы получалось. Я так живу. В этом мой смысл. — Он поднял голову и внимательно посмотрел на Таню. — Я ужасно рад, что ты это понимаешь.

Таня старательно закивала. Что угодно, лишь бы успокоить его. И тоже очень тихо, как испуганному ребенку, зашептала:

—Ты же мне дашь почитать? Ну, потом, когда получится все. Пусть получится. Господи, пусть у тебя получится.

Володя стоял, бессильно опустив руки. Татьяна обняла его, стала гладить по голове.

* * *

Нефедов и Кулагин сидели на лавочке в сквере недалеко от гостиницы. Между ними стояла початая бутылка водки и разложенная на газете скромная закуска — надломленная буханка хлеба и плавленый сырок «Дружба». Еще одна пустая бутылка валялась под ногами. Солнце клонилось к закату, дневная жара отступила.

—    Вот, — сказал Сева, продолжая прервавшийся минут десять назад разговор, — теперь тебе будет что рассказать...

—    Не поверит никто.

Сева хмыкнул.

—    Тебе и так никто не верит...

Сева разлил остатки водки по стаканам, посмотрел сквозь пустую бутылку на луну.

—    Больше нет.

—    Ты не понимаешь... то, что сегодня было... такого не бывает. Этого нельзя объяснить...

—    Ас Володей всегда ничего нельзя объяснить.

Сева взял нефедовскую кинокамеру и, прищурившись, смотрел в окуляр по сторонам. Помогая себе жестами, Нефедов затараторил:

—    Я семнадцать лет в реанимации... сердце не билось минут восемь... за это время мозг умирает... три минуты — и все. Это... — Он схватился за голову, как будто пытался что-то вспомнить. — Это... как воскресение...

—    Когда? Сегодня-то? Воскресенье, по-моему... Точно. С утра было воскресенье. Базар воскресный... ковер мы купили.

Нефедов размахивал руками, будто расталкивал кого-то.

—    Никому нельзя говорить! Это чудо! Я был рукой. .. ты понимаешь, чьей я был рукой? — Нефедова душили слезы. Чтобы не расплакаться, он откусил кусок хлеба и начал усердно пережевывать, однако слезы хлынули сами собой, и он, не в силах сдержаться, разрыдался.

—    Ты чего? — Сева изумленно посмотрел на Толика. — Плачешь, что ли? Ты же это... жлоб.

—    Сам ты жлоб! Нашел жлоба...

Сева разглядывал Нефедова.

—    Я хочу так играть на сцене... как ты плачешь. — Он попытался скопировать искаженное лицо Толика. — Вот это — настоящее... Вот это правда! Тебя только коснулось—и ты поплыл, а он с этим живет... Каждый день. По-настоящему... И пять раз в день выходит на сцену—по-настоящему... И что с этим делать?

—    Ничего. Молчать. Все равно никто не поймет и не поверит.

Они еще долго сидели в темноте на лавочке и молчали.

* * *

Володя лежал в спальне на широкой кровати поверх одеяла, в верхней одежде, и смотрел в потолок. В соседней комнате Татьяна обложилась своими конспектами.

Раздался стук в дверь. Татьяна открыла и впустила поддатого Нефедова.

—    Я пришел дежурить. Вдруг ты заснешь? Мы так с Севой решили. Он храпит, зараза, а у вас три комнаты. Я вот тут...

Татьяна не успела возразить, как Нефедов уже плюхнулся в кресло.

—    Пусти его, Таня, так всем спокойней будет.

Она прошла через вторую комнату, где лежали вещи и стоял письменный стол с ее конспектами, выключила свет, зашла в спальню и легла рядом с Володей.

—    Как ты себя чувствуешь?

—    Не поверишь. Как новорожденный.

—    Как я испугалась... — Она придвинулась ближе и уткнулась Володе в плечо.

—Танюш, прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я так часто это говорю. Но, ей-богу, искренне, прости! Я вас измучил... А вы все равно со мной. Затащил сюда, в эту жару... Я благодарен... Я... Я люблю вас всех. Я живу только терпением вашим. Верностью. Я молюсь за вас. Знаешь как?

Володя прикрыл глаза рукой, и скоро слезы начали вытекать между пальцев и капать на подушку.

—    Господи! Пусть им будет хорошо. И с самого начала — всех. Кто жив, кого нет — всех. У Бога мертвых нет. Мама, отец, Марина, мама Женя, Шея,