Выше головы!

Мне стало стыдно. Вот ещё один человек, чья жизнь подпорчена самим фактом моего существования. Пока по мелочи, но дальше — больше. Сколько их будет — обиженных, смущённых, испуганных, вынужденных идти на уступки? А я ничем не смогу это компенсировать! Я — никто, даже больше, чем никто. Мне никогда не доверят ничего важного, ничего достойного. Я буду лишь мешать. Бесполезное и неприятное создание… И если Чарли пришёл к такому же выводу, то он — самый умный из всех нас!

— Так-так… — пробормотал таможенник, не желая уступать. — А, вот оно… На снимке у него глаза серые, а я вижу, что голубые! — пожаловался он, взглянул мельком на меня и снова занялся документом. — И записано, что рост 185 и четыре, а тут все девяносто!

— Доставайте линейку, будем мерить, — пробормотал я. — Всё, что можно. Каждый сантиметр!

Нортонсон нервно хихикнул и откашлялся.

Таможенник вздрогнул. На его красном блестящем лице отразились поочерёдно страх, удивление, гнев и почему-то стыд. Мне захотелось провалиться сквозь землю.

— Всё-таки я проверю, — упрямо заявил он и слез с кресла.

Рост у него был не больше ста шестидесяти. Чувствовался избыток веса — на станциях Солнечной системы к этому относятся терпимее. Может, он был болен? На макушке, среди реденьких рыжеватых волос сияла круглая проплешина. А ведь он мог бы сделать пересадку волос. По-хорошему, мог бы многое сделать с собой! Но, похоже, в какой-то момент сдался и решил, что и так сойдёт. Спасибо Чарли — теперь я это понимал. Бывают ситуации, когда бессмысленно бороться за себя.

— Наклонись, — велел таможенник — и я отвесил поклон, да так и замер в этой позе, пока он цеплял что-то к моим волосам.

Он прикасался к моей голове. И наверняка видел мой затылок. Он знал, что там и зачем это там. Интересно, он почувствовал искушение?

— Разогнись.

Я послушался.

— Так-так, — на меня таможенник не смотрел — его внимание было полностью поглощено линейкой, луч которой упирался в пол под моими ступнями. — Всё верно! Сто восемьдесят пять и четыре. Наг…

Он не успел договорить — я протянул ему датчик, который он прилепил к моей макушке.

— Спасибо… — таможенник остолбенел.

Со стороны Нортонсона донёсся выразительный вздох. Если бы он врезал мне, я бы благодарен.

Тем временем чиновник вышел из ступора, взял датчик с моей ладони и торопливо вернулся за свой стол. Спрятался. Отгородился.

— Всё? — поинтересовался Нортонсон.

— Всё. Конечно, всё, — таможенник расписался в соответствующей графе, поставил отпечаток большого пальца и закрыл документы. И снова посмотрел на меня, как будто хотел что-то спросить. И уже не у лейтенанта — у меня лично.

А я вдруг понял, что настолько привык к исследованиям и осмотрам, что даже не осознаю, насколько это унизительно. Всю жизнь меня сравнивали с некими эталонами. Реакция, состояние, самочувствие, рост и вес — малейшее изменение или отступление от параметров становилось событием. При этом никто не знал наверняка, каким должен быть этот эталон. Мы были terra incognita — и не только для исследователей, но и для нас самих. Раньше это нравилось. После «Кальвиса» и сертификации начало пугать.

«Сделай что-нибудь!»

Сертификация в корне отличалась от других проверок — мы сразу это поняли. Закончив с анализами, сканированием и ощупыванием, нас принялись вызывать по одному на собеседование. Я был третьим. Там были стандартные вопросы типа «кем ты себя считаешь?» и «как ты относишься к людям?», а также извращённое «расскажите о своём предназначении», «что вы думаете о своих учителях», «какие поступки вы считаете правильными, а какие — недопустимыми?» Вопросы, пожирающие сами себя. Если ответить на них определённое количество раз, ответ, каким бы правильным и честным он ни был, станет лишь набором слов. К счастью, нас не часто мучили тестами подобного рода, и я без особого отвращения признался в том, в чём привык признаваться лишь самому себе.

В конце меня попросили «сделать что-нибудь». Тощая тётка с лицом английской гончей попросила, не поднимая глаз. Пробубнила под нос и даже не взглянула в мою сторону — знала, что остальные наблюдают.

Я смотрел на комиссию и думал о том, что они хотят моей смерти. На самом деле всё было несколько сложнее: только треть действительно желала от греха подальше утилизировать меня и ребят. Остальные попросту не хотели брать на себя лишнюю ответственность. Придётся ведь, так или иначе, отвечать за наши поступки — им отвечать, всем и каждому. Были там и те, кто искренне считал нас… ну, не людьми, конечно, но существами, достойными жизни. Потому что столько угрохали в проект! Жалко, если всё кончится так.

Лучше бы они действительно хотели моей смерти! По личным причинам или идеологическим, например. Скрипели бы зубами от ненависти, задыхались бы от отвращения, багровели бы от ярости: «Сдохни! Исчезни! Умри!» Но врагов не выбирают. Мне достались спокойные и равнодушные.