Выбор невесты

– Памятуя совет Томазиуса, я усердствую, – сказал Тусман, – потому что почтительное, любезное обхождение и услужливость – естественное проявление любви, а, кроме того, естественный способ возбудить взаимность совершенно так же, как зевотой можно заразить целое общество. Впрочем, я не захожу слишком далеко и не преувеличиваю, не забывая, как тому учит Томазиус, что женщины не ангелы и не дьяволы, а обычные люди и как по телесным, так и по душевным своим свойствам по сравнению с нами создания слабые, чем и отличествуют от мужского пола.

– Напасти на вас нет! – в сердцах крикнул старик. – Без умолку тут всякую чушь несете, все удовольствие мне отравили, а я-то собирался насладиться отдыхом после дневных трудов.

– Молчать, старый! – прикрикнул на него золотых дел мастер. – Будьте довольны, что мы терпим ваше присутствие; такого грубияна давно бы пора вон вытолкать. Не обращайте внимания на старика, дражайший господин Тусман, и не смущайтесь. Вы привержены к старине, любите Томазиуса; а я иду еще дальше в глубь веков и ценю только ту эпоху, к которой, как вы должны были заметить, частично принадлежит мой наряд. Да, нынче уже не те времена, и чудеса в старой башне, свидетелем которых вы были сегодня, наследие той поры.

– Что вы хотите сказать, дражайший господин профессор? – спросил Тусман.

– Ну, видите ли, в ту пору в ратуше часто справлялись веселые свадьбы, продолжал золотых дел мастер. – А те свадьбы не чета нынешним. Да, тогда счастливые невесты частенько выглядывали из окон, и нельзя не назвать приятным фантомом воздушное видение, которое из далекого прошлого вещает о том, чему суждено свершиться в наши дни. Вообще должен сказать, что в ту пору наш Берлин был куда веселей и оживленнее, а теперь все делается по одному образцу, и среди такой скуки люди находят удовольствие даже в том, что скучают. Тогда задавались пиры, такие пиры, что теперь и не снятся. Вспомнить хотя бы торжественный и пышный прием, оказанный жителями Кельна в тысяча пятьсот восемьдесят первом году в воскресенье на крестопоклонной неделе курфюрсту Августу Саксонскому с супругой и сыном Христианом, когда навстречу им выехало верхами около ста дворян. А бюргеры обоих городов – Берлина и Кельна, включая и шпандауэцев, в полном вооружении выстроились шпалерами от Кепеникских ворот до самого замка. На следующий день состоялись пышные конные ристалища, в которых приняли участие многие рыцари во главе с курфюрстом Саксонским и графом Постом Барбийским в золотых одеяниях и золотых высоких шлемах; оплечья, налокотники и наколенники изображали золотые львиные головы, а ноги и руки, облаченные в шелк телесного цвета, казались обнаженными, как у языческих воинов на наших картинах. В золоченом ноевом ковчеге были спрятаны певцы и музыканты, а наверху поместили одетого в телесного цвета шелк маленького мальчика с крылышками, колчаном, луком и повязкой на глазах, как изображают Купидона. Два других мальчика в пышных одеяниях из белых страусовых перьев, с позолоченными глазами и клювами изображали голубков и везли ковчег, из которого каждый раз, как курфюрст пускал коня и попадал в цель, раздавалась музыка. Затем из ковчега выпустили нескольких голубей; один из них сел на высокую соболью шапку нашего всемилостивейшего повелителя курфюрста, захлопал крыльями и пропел итальянскую арию весьма приятно и куда лучше, чем семьдесят лет спустя ее певал наш придворный певец Бернгард Пасквино Гроссо из Мантуи, но все же не так очаровательно, как в наши дни поют оперные певицы, кои, надо сознаться, исполняют свои арии в гораздо более удобном положении, чем тот голубок. Затем был пеший турнир, на котором курфюрст Саксонский и граф Барбийский появились в ладье, задрапированной желтыми и черными полотнищами, с парусом из золотой тафты. Позади курфюрста сидел тот самый мальчик, что накануне изображал Купидона. Теперь он был с длинной седой бородой, в пестром балахоне и в остроконечной черно-желтой шляпе. А вокруг ладьи плясали и прыгали многие благородные господа с рыбьими хвостами и головами, переряженные в лососей, сельдей и прочий веселый рыбий народ, что представляло весьма приятное зрелище.

Вечером в десятом часу жгли сопровождавшийся немолчной пальбой великолепный фейерверк в виде четырехугольной крепости с ландскнехтами; солдаты непрестанно палили, кололи, рубили, потешая народ своим дурачеством; с треском и блеском взлетали в небо до тысячи ракет – огненные кони, люди, редкостные птицы и всякие звери. Фейерверк продолжался не менее двух часов. Во время рассказа золотых дел мастера правитель канцелярии проявлял все знаки живейшего интереса и полного удовольствия. Он поддакивал тоненьким голоском: "Ишь ты… да… вот это так" – ухмылялся, потирал руки, ерзал на стуле и пропускал рюмку за рюмкой.

– Многоуважаемый господин профессор! – воскликнул он наконец фальцетом, что было у него признаком величайшей радости, – многоуважаемый и дорогой господин профессор, вы так живо рассказываете, что можно подумать, будто вы собственными глазами видали все это великолепие.