Выбор

Но многие из них, не приближаясь, стали показывать на него пальцами: посмотри, мол, посмотри на себя. Он опустил глаза и обнаружил, что стоит перед ними совершенно голый и уже буквально весь покрыт смердящими ямами и ярко рдеющими, сочащимися болячками.

Растерялся, не зная, что делать, лишь торопливо, неловко обеими руками прикрыл срам. А они, бесцеремонно вытянув шеи, злорадно разглядывали гниющего заживо, и он видел, как ненависть и презрение сменяются на их лицах удовлетворением, успокоением, - и догадался, что они считают, что это все ему за них.

Только Соломония не смотрела на него на голого, страшного, опять опустила голову, и по ее щекам текли две медленные слезинки.

А Вассиан глянул и сразу отвернулся.

"Прочь! Прочь!" - машинально, подавленно, но все равно гулко повторил Василий и тоже опустил голову, не в силах больше видеть их перед собой...

И пробудился с захолонувшим сердцем, переполненный леденящим страхом и невыносимой тоской. Опять была ночь, жара и духота, еле дышалось. И первое, что подумал: сколько сделал в жизни важного, славного, как расширился, сколько понастроил, а что видит - сначала, что он Ивану и Юрию вроде бы вовсе и не... даже про себя не смог, испугался произнести окончательное слово... Зачем видит-то? И как раз сейчас, в болезни, когда, как говорит Николай, все только в Твоей воле, Господи! Выходит, я должен спешно что-то предпринять: разведать все доподлинно и решить, что же делать, если окажется, что... Но ведь я могу и не успеть, если уже приходят эти. Судить приходят! Меня! Я же действительно неподсуден земному суду, их суду - знают же! Знают, что только Твоему, - и приходят. Зачем позволил им? Без твоего разрешения разве ж они бы посмели? Стало быть... что же я должен понять еще до Твоего суда, еще живой... пока? Что? Что? Что исправить, успеть, чтобы предстать перед Тобой достойно? Я понял, понял, что все решено, что должен приготовиться, я не ропщу, Господи, но что было не так? Подскажи! Я исправлю! Не ведаю, не чувствую за собой греха-то! Не чувствую! Вразуми! Я постараюсь. Может, успею... Вразуми! Чтобы достойно!.. Как надо!..

Утром советовался с боярином Захарьиным, как лучше въехать в Москву тайно. Потому что тогда там было много иноземцев и несколько иноземных послов и он не хотел, чтобы они воочию увидели, как тяжко он разболелся, как отощал и страшно воняет, и раззвонили бы об этом по всему свету. Вдруг Господь смилостивится и он еще поправится.

Велел послать за Кирилловым игуменом и срочно привезти того в Москву. А зачем, не сказал.

Потом оставил при себе только Шигону и Путятина и повел речь о духовной грамоте, о том, что надо торопиться, что в случае его кончины державу наследует, конечно, только его сын Иоанн, но, так как тот малолетний, он решил создать при нем особый совет, который бы правил до его совершеннолетия: Василия Васильевича Шуйского включить в сей совет, Михаила Юрьевича Захарьина, Михаила Семеновича Воронцова, Дмитрия Федоровича Бельского.

- И непременно тебя, - сказал Шигоне. - Кого, полагаешь, еще?

- Ивана Васильевича Шуйского, Михаила Васильевича Тучкова.

- Согласен. И Глинского Михаила. Не кривись! Не кривись, Иван, - это Шигоне. - Он же показал, что одумался, показал, что верный. Притом двоюродный дед Ивану. Будет блюсти. Это немаловажно. Немаловажно.

- Государыню, мать-то забыли! - воскликнул Путятин.

- Не надо.

Шигона и Путятин уставились на него вопросительно.

- Не на-до...

Как же ему хотелось порасспросить этих самых близких людей, что они знают о шастаньях Овчины-Оболенского к своей сестре, на княгинину половину, что вообще знают о нем, о его связях с митрополитом, не замечали ли чего особого за Еленой - как хотелось, как безумно хотелось сделать это, порасспросить как следует, но он не мог, никак не мог пересилить, заставить себя сделать это; боялся раскрыться до конца даже перед ними, а больше всего боялся действительно вдруг узнать от них что-то определенное...

И о своих видениях побоялся рассказать даже намеками...

* * *

Несмотря на ноябрь, земля лежала голая. Раза три выпадал снег, но мало и всякий раз таял. А по утрам сильно морозило, и некоторыми днями морозило, и дороги были в твердых колеях, выбоинах и комках. Чтобы на них не трясло и не мотало, каптан поставили на полозья, и его тащили четверней очень медленно. И Василия еще все время с обеих сторон поддерживали, приподнимали, переворачивали на мягчайших перинах, постеленных в каптане. Часто надолго останавливались, и он тотчас же требовал кого-нибудь к себе на разговор - из бояр, из дьяков, духовных, даже из стряпчих и детей боярских, коих прежде и словом-то редко когда одаривал. Теперь же в основном велел, чтоб о себе ему рассказывали или какие-нибудь истории. Никому не разрешил из обоза отлучаться - так сотней возков, телег, саней и верхами и тянулись.