Вторжение в Персей

– Почему такая мировая скорбь, Эли?

– Боюсь Мери. Она кружится с ангелами и змеями, но все время оглядывается на меня. Вам хорошо без Веры, а мне, если что, грозит семейный скандал.

Я забрался в чащобу освещенного деревьями парка. Во мне звучала сумбурная музыка, она передавалась от неведомых музыкантов телепатически и становилась все более грустной. Я вспомнил индивидуальную музыку, распространенную на Земле: чем-то звучавшие во мне мелодии походили на те, земные, – под настроение.

Но было и важное различие: мне сейчас не хотелось грустить, душа моя не заказывала печальных звуков. Мелодия здесь рождалась гармонически, она создавалась не одним мною, но всем окружением: и темной ночью, и сияющими, разноцветными, разнопахнущими деревьями, и радостью наших хозяев, и их страхами, и моим состоянием… И все это складывалось в звучную, нежную, многоголосую фугу.

В парке меня разыскала Мери.

– Эли, здесь божественно хорошо! Как бы порадовался наш Астр, если бы попал сюда вместе с нами!

– Не надо вспоминать Астра, Мери! – попросил я.

Мы долго бродили по парку. Давно отгремел праздник, гости ушли спать, хозяева пропали, а мы по-прежнему любовались феерией, превращенной в быт, – на исходе ночи она демонстрировалась только для нас.

Потом, уставшие, мы уселись на скамейку. Мери положила голову мне на плечо, а я вспомнил Землю и Ору, первую встречу с Мери в Каире, Фиолу, сумасбродную любовь к прекрасной змее, так бурно вспыхнувшую и так незаметно угасшую, наше путешествие в Плеяды, оба вторжения в Персей…

А затем место прошлого заняло настоящее, но не то, радостное, в котором я сейчас находился, – нет, я думал о галактах, об их совершенной самоублаженности, о слепом ужасе смерти, которая чудится им за пределами их звездных околиц. И мне до боли в сердце захотелось опровергнуть их, обвинить в эгоизме, возродить былую ответственность за судьбы иных звездных народов, влить в их спокойную кровь человеческое беспокойство…

Я сказал Мери:

– Ты права: Астру бы здесь понравилось. Воображаю, как бы он плясал с Гигом и кувыркался в воздухе с Трубом.

– Не надо! – сказала она. – Ради бога, Эли!

…С той ночи прошло много лет. Я сижу на веранде в нашей квартире на семьдесят девятом этаже Зеленого проспекта, той самой, что когда-то мы занимали с Верой. Вера недавно умерла, прах ее, нетленный, покоится в Пантеоне. Скоро и мы с Мери умрем – бессмертие галактов людям пока что не дается. Я не жалуюсь. Я не боюсь смерти. Я прожил хорошую жизнь и не боюсь вспоминать прошлое.

А внизу, под нашими окнами, в центре Зеленого проспекта, высится хрустальный купол – мавзолей Астра. Я не буду вызывать авиетку, чтобы опуститься к куполу. Я закрываю глаза и вижу, что в нем и что вокруг него. У мавзолея днем и вечером – посетители, их очередь иссякает лишь к поздней ночи. А внутри, в нейтральной атмосфере, – он, наш мальчик, маленький, добрый, кажется, и в смерти энергичный, и такой худой, что щемит сердце. А у входа никогда не меркнущая надпись: «Первому человеку, отдавшему свою жизнь за звездных друзей человечества». Эту надпись сочинил Ромеро, я видел слезы в его глазах, когда он предлагал ее Большому Совету, видел, как плакали члены Совета. Я благодарен Ромеро, я всем благодарен, мне хорошо. У нас с Мери нет ничего своего, кроме совместно прожитой жизни и трупика сына, ставшего святыней человечества, – так много у нас, так бесконечно много! Мне хорошо, и я не буду плакать.

Последний раз в своей жизни я плакал тогда, ночью, на великолепной планете галактов, под их радостными деревьями, источающими сияние и аромат, – и Мери, обняв меня, плакала вместе со мной…

11

Нас повезли на пустынную планету – галакты переделывали ее для жизни.

Эта поездка занимала меня больше, чем знакомство с бытом галактов в их райски благоустроенных обителях.

Ромеро иронизировал, что поиски совершенства захватывают меня сильнее, чем совершенство достигнутое.

– Вы весь в пути, – сказал он на планетолете. – И, не обращая внимания на очередную станцию, нетерпеливо стремитесь к следующей, чтоб так же стремительно пролететь мимо.

Планету называли Массивной. Она и вправду была массивной: исполинский камень, скалы и пропасти без дна, гигантские трещины от полюса к полюсу, горные цепи. И ни намека на атмосферу, ни следа воды, даже ископаемой! Я должен признать, что если в инженерных решениях мы и превосходили галактов, то целеустремленности и смелости замыслов нам стоит у них поучиться.

Горы покрывала плесень, бурая, неприятная на ощупь, – и они таяли на глазах. Это не были бактерии, творящие жизнь, как у Мери, эти мхи лишь разлагали камень на химические элементы. Наши атмосферные заводы на Плутоне работали интенсивней. Но они переделывали лишь незначительную часть планеты, а мхи галактов покрывали все, мертвая планета источала азот и кислород, по ней текли ручья и реки, заполняя впадины – будущие моря. И это было только начало.