Вторжение. Судьба генерала Павлова

— Послушайте, — сказал он мягко, — не знаю, что принесет нам завтрашний день. Буду я здесь? Или еще где? Увидимся ли мы? Видите, сколько вопросов. Смогу ли я вам помочь? Успею сказать, как много вы для меня значите? Смейтесь! Ругайте! Я тысячу раз делаю это сам. Но не могу не думать о вас, не могу одолеть тревогу, желание чем-то помочь. Ведь, кроме меня, вам тут никто не поможет. А эти пакеты — пустяк!

Она бросила на него быстрый взгляд. Скрытность, сомнения, радость, разочарование сменились на ее лице. А ей казалось, что она выражает недовольство и возмущение.

— Не надо, в самом деле.

Дмитрий Григорьевич покорно склонил голову.

— Вы прекрасны. И можете говорить что угодно. А я не прав.

Наступившее молчание тяготило обоих и одновременно давало передышку. Для Надежды почтение к высокому положению Дмитрия Григорьевича совсем перестало действовать. Она вдруг увидела человека растерянного, смиренного, и раскаяние душной волной накатило на нее. Обидеть мужчину легко, подумала она, но в чем тут заслуга? Ни разу ей не довелось по-настоящему взглянуть на этого человека, который стал каким-то образом неравнодушен к ней. И уже этим заслуживал внимания. Он не казался старым, хотя принадлежал к другой эпохе, и видно было, как старался перешагнуть тяжкую временную грань, чтобы приблизиться к ней. В этом она не сомневалась с самого начала. Даже в первую встречу, может быть, сам не сознавая, он согласился поехать к ним и дарил цветы только ради нее.

Угадывать мужские намерения и возможности она научилась с самых юных лет. Этот завораживающий дар, как оказалось, не принес счастья. Но временами она повиновалась ему. И тогда окружающий мир начинал сиять, как будто в нем все обновилось и наполнилось другим, глубоким значением. Не старый генерал, а любящий человек смотрел на нее, прощался с ней навсегда.

Она почти не слушала, что говорил, оправдываясь, Дмитрий Григорьевич насчет трудностей жизни. Это не имело значения в том, что она увидела и поняла. Конечно, он ни на что не мог решиться, а ей ничего и не требовалось. Но она вдруг поняла, что он больше не придет. Вольно ей было изображать из себя недотрогу и возмущаться его подарками. Она могла себе позволить что угодно, он смиренно принял бы любой упрек. Но ей-то что от этого? Последнее неприятное чувство он не простит себе и не избавится от него потом. Пусть они друг другу не сделали зла, хотели только добра, эта неприязнь так и останется в его памяти. Этого надо было избежать любым способом.

— Хотите чаю? — спросила она с легкостью.

Он запротестовал, как бы говоря всем своим видом: «до чаю ли тут…»

Ну что еще она могла предложить?

Если бы он ушел сразу, она бы его не остановила. Он ушел бы навсегда. Может быть, ему виделось то же самое, что и ей? И потому он медлил? Не уходил и молчал?

Пронзительная жалость, испокон веку равная любви, охватила Надежду. Ей захотелось всеми силами его удержать, расстаться по-хорошему.

— Ну что же… — произнес он с неуверенностью, как бы начав прощаться и набираясь решимости.

Тогда она подошла к постели и широким жестом, не оставлявшим ему выбора, откинула покрывало.

* * *

Жабыч дал команду водителю приблизиться к дому Надежды. Дверь открылась. Он внутренне сжался, вынул пистолет и приготовился выскочить из машины. Но остался сидеть как приклеенный. Какая сила, какая удача спасли его на этот раз?

Не легонькое женское платье мелькнуло в дверях, а тяжелый генеральский мундир. Из дома вышел не кто-нибудь — командующий Западным округом. Жабыч не поверил своим глазам, но на всякий случай вжался мокрыми штанами в жаркое сиденье. Откинул голову, чтобы остаться незамеченным. «Надо же! Надо же! Чуть не влип! — лихорадочно соображал он, а по всему телу расползалась гадкая, боязливая слабость. — Кто я такой против командующего? Слякоть, мелкая сошка, лагерная пыль».

Поняв состояние начальника, водитель медленно повел машину, стараясь незаметно добраться до перекрестка. Павлов все же оглядел с подозрительностью черный пикап. Потом, обернувшись к дому, махнул рукой. В стекле ему ответила тонкая женская ладонь.

27

Немцы закопошились. Подразделение Отто Лемминга получило приказ снять проволочные заграждения по берегу Западного Буга. Скрыть работы было невозможно. Поэтому их вели деловито, буднично, как если бы ничего не случилось. Оберсты и штурмбаннфюреры, конечно, догадывались, что русские лихорадочно следят за их деятельностью, что по телеграфным проводам мчатся в Москву шифрованные донесения о неожиданном поведении германских войск. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Зато танковую группу Гудериана удалось перебросить скрытно в самый канун войны.

Многоголовый шипастый вермахт вползал в приграничные польские леса, втягивая хвосты и готовясь к прыжку.

Повинуясь приказу фюрера, германская армия готова была залить кровью лежащие перед ней пространства. О жалости к простым, ни в чем не повинным людям, особенно женщинам и детям, никто не думал.

* * *