Вторжение. Судьба генерала Павлова

Вернувшись к столу, он взял погасшую трубку и начал ее усиленно разжигать. Это действие нисколько не мешало ходу мыслей, даже, наоборот, помогало. До сих пор беспомощность и безликость всего генеральского корпуса поражали его. Конечно, в определенных дозах бездарность и серость необходимы. Они — цемент, скрепляющий пирамиду власти. Но если вся пирамида состоит из одного цемента, она когда-нибудь треснет и рухнет… Если не поставить вовремя на ключевые посты инициативных людей, а не только исполнителей. Неужели он так промахнулся, что приблизил свой смертный час? Не только свой, а всего своего дела и великого государства, которым гордился. Гитлер, по всей вероятности, в этом не сомневается. Прекрасно быть победителем. Ему, Сталину, сие не раз было ведомо. Разве великое государство — не его собственная победа? Так же, как Ивана, Екатерины, Петра… Но сейчас он, созидатель державы, был близок к отчаянию. Впору сложить крылья. Но у него натура не птичья, а медвежья. Поэтому смертный счет самому себе рано открывать. Огромность несчастья, неотвратимость движения вражеских полчищ заставляли его судорожно искать выход. Спящий гений снова зашевелился. И это означало, в первую очередь, поиск нужных людей, с которыми можно вести войну. Ни Тимошенко, ни Ворошилов, ни Мехлис, естественно. Этот нужен для наблюдения и судебной расправы. На Юго-Западном фронте один генерал опрокинул немцев встречным ударом и даже просил разрешения двинуться на Варшаву. Но не учел в запале боев общей обстановки. Но каков сам по себе факт! Надо проверить. Рокоссовский, кажется. И есть, безусловно, еще один — победитель самурайских вояк. Генштаб — не лучшее применение его способностям. Тут надо подумать, переменить, наделить правом выбора. И не скупиться. Да — Жуков! Потом, с помощью этих двух, найдутся и другие.

Сталин обратил внимание на одинокую фигуру, стоявшую посреди кабинета.

— Я что-нибудь нэ так сказал?

После всех размышлений голос его обрел звучность, а взгляд крепость и зоркость. Мехлису показалось, что Сталин добирается до глубины души и видит то, что Мехлису хотелось бы скрыть — неуверенность и страх, которые невозможно было не ощущать при виде властителя. Зато этот же страх давал ему силу в разговорах с другими.

— Все понятно, товарищ Сталин, — четко отрапортовал он. — Куда и в каком качестве я должен явиться?

— А говорите «все понятно».

Сталин наконец выбил из трубки погасший табак и начал набивать снова.

— Западный фронт, — не спеша произнес он. — Членом Военного совета. Там сейчас Ворошилов с Шапошниковым. Обсудите то, что я сказал. Остальные разъяснения получите от товарища Тимошенко. А там будет видно.

50

Скупые сводки Совинформбюро не отражали и сотой доли тех крушений, которые терпели фронты. И прежде всего, главный — на пути к Москве, к сердцу России.

Западнее Минска прекратили сопротивление остатки 3-й и 10-й армий. Окружить их полностью немцам так и не удалось. Но штаб фронта поздно узнал о наличии спасительного коридора. И помочь сражающимся войскам так и не смог — ни боеприпасами, ни горючим.

Остатки 4-й армии отступили в припятские леса. Разрозненные части отходили с линии Пинск — Докшицы за реку Березину. Ослабленные и часто неуправляемые войска преследовались мощными группами танков и моторизованной пехоты.

Судьба белорусской столицы висела на волоске. Казалось, не было в мире силы, способной остановить бронированные легионы вермахта. Несколько дней командование Западного фронта было в шоке. Болдин пропал. Начальник штаба Климовских, почерневший, похудевший, передавал приказы войскам по радио, не имея возможности проверить исполнение, и сам понимал тщетность своих усилий.

Когда в районе Барановичей нависла угроза, Павлов помчался туда организовывать оборону и потерпел сокрушительное поражение. Он стянул сюда достаточно войск, но потом едва успевал выводить их из окружения. А стальные клинья настигали его вновь и вновь.

У немцев получалось то, что он и сам прежде умел. Но теперь у него почему-то разладилось. Войска стали неповоротливы и небоеспособны.

В Испании он переигрывал Гудериана. А тут, на Родине, выходило наоборот. Перевод штаба фронта в Могилев стал для Дмитрия Григорьевича каким-то переломным. Отчаяние, охватившее ночью в пути, под бомбежкой, больше не повторялось. Он вдруг ощутил позади в тылу какое-то могучее шевеление, и к нему впервые после Барановичей пришла догадка, что немцу не просто будет сладить с этой огромной страной. Отступавшие части пополнялись людьми, оружием. И было еще куда отступать.

Продолжали сопротивляться и армии, оставшиеся во вражеском тылу. Допросы пленных это ясно показывали. А из глубин России подходили резервы, чтобы ударить! ударить! испепелиться в новых сражениях, но задержать врага.