Вторжение

Он закрыл глаза, словно желая оборвать поток мыслей. Правая рука нервно выстукивала дробь по подлокотнику. Он нетерпеливо поднялся, обошел комнату, стирая носовым платком пыль со всех плоских поверхностей.

Дэвид постоял, неодобрительно глядя на гору грязной посуды в раковине, на оборванные занавески, на затоптанный линолеум. Захотелось взбежать по лестнице и заявить ей, беременна она там или нет, что либо она очнется от прострации и снова начнет вести себя так, как полагается жене, либо он уйдет.

Он зашагал через гостиную, но на полпути к лестнице засомневался и встал. Медленно вернулся к плите и зажег газ под кофейником. Кофе несвежий, но проще допить этот, чем возиться с новым.

Какой смысл говорить? Она пустится в объяснения, начнет уверять, будто бы находится под воздействием заклятия, а потом заплачет. Пройдет несколько секунд, у нее на лице появится тревожное выражение, и плач прекратится. Хотя сейчас она уже научилась останавливать рыдания на самой ранней стадии. Как будто знала, что поплакать все равно не получится, так что не стоит и начинать.

От этого становилось жутко.

Слово пришло само. Вот как все это выглядит — жутко. Воспаление легких. Уменьшение плода в размерах. Чтение запоем. Тяга к соли. Слезы и то, как она их подавляет.

Он поймал себя на том, что не отрываясь смотрит на белую стену над плитой. И осознал, что его бьет дрожь.

«Она не сказала, что отец другой мужчина».

Когда он вошел на кухню, Энн пила кофе. Он молча забрал чашку и выплеснул остатки в раковину.

— Тебе нельзя кофе.

Он посмотрел на кофейник. Утром он был почти полон.

— Это ты все выпила? — спросил он сердито.

Она опустила голову.

— Ради бога, только не плачь, — поморщился он.

— Я… я не буду, — пообещала Энн.

— Почему ты пьешь кофе, хотя знаешь, что тебе нельзя?

— Я не могу больше терпеть.

Он простонал сквозь стиснутые зубы и пошел к выходу из кухни.

— Дэвид, я не могу терпеть, — сказала она ему вслед, — воду мне нельзя. Я же должна пить хоть что-то. Дэвид, как ты можешь, как можешь!

Он поднялся наверх и пошел в душ. Он ни на чем не мог сосредоточиться. Положил мыло и тут же забыл куда. Начал бриться и на середине бросил, стерев пену с лица. Потом, когда расчесывался, заметил, что половина лица все еще покрыта щетиной, и, тихо чертыхаясь, снова принялся намыливать щеки.

Эта ночь была такой же, как все остальные, за одним исключением. Зайдя в спальню за чистой пижамой, он заметил, что Энн никак не может сфокусировать взгляд. А пока он лежал в другой комнате, проверяя контрольные работы, было слышно, как она хихикает. Потом он метался в постели несколько часов, пытаясь заснуть, и все это время слышал, как она над чем-то смеется. Ему хотелось захлопнуть дверь и оборвать звук, но он не смог. Приходилось держать дверь открытой на тот случай, если ночью ей потребуется помощь.

Наконец он заснул. Сколько проспал, он не понял. Казалось, прошли считаные секунды, как он уже снова лежал, таращась в темный потолок.

— И вот теперь, чужой и позабытый, заблудший путник я в ночи.

Сначала он решил, что это ему снится.

— Тьма и неизвестность, окутан вечной ночью, и жара, жара, жара.

Он резко сел на кровати, сердце колотилось.

Это был голос Энн.

Дэвид свесил ноги и нашарил тапочки. Быстро нацепил их и двинулся к двери, дрожа от холода — под тонкую пижаму заползал ледяной воздух. Он вышел в коридор и снова услышал, как она говорит.

— Прощанье снится и прощенье, из бурных вод молю о свете, избавьте поскорей от пытки.

Все это произносилось нараспев, и голос был ее и в то же время не ее, более высокий, более натянутый.

Энн лежала на спине, прижав руки к животу. Живот содрогался. Дэвид смотрел, как плоть колышется волнами под тонкой тканью рубашки. Без одеяла она должна была закоченеть, однако, судя по всему, ей было тепло. Лампа у кровати все еще горела, а книга — «Наука и здравомыслие», Коржибский[4] — выпала из рук и лежала, полуоткрытая, на матрасе.

Но вот ее лицо… Капли пота блестели на нем сотнями крошечных бриллиантов. Она скалила зубы.

Глаза были широко раскрыты.

— Родич ночи, павший в эту бездну, о, избавь меня от страшного пути!

Он стоял и слушал, ощущая пугающее очарование. Но ее мучила боль. Это было явственно видно по побелевшей коже, по тому, как пальцы, словно когти хищника, цеплялись за ночную рубашку на боках, комкая пропитанную потом ткань.

— Я плачу, плачу, — говорила она. — Рьюио Гклеммо Фглуо!

Он дал ей легкую пощечину, и тело ее дернулось.

— Снова он, что причиняет боль!

Рот широко раскрылся в крике. Дэвид опять шлепнул ее по щеке, и взгляд сделался осмысленным. Она лежала, глядя на него в совершенном ужасе. Руки метнулись к щекам. Она будто вжалась в кровать. Зрачки округлившихся глаз превратились в точки.

— Нет, — сказала она. — Нет!

— Энн, это я, Дэвид! Что с тобой?

Она долго смотрела на него, ничего не понимая, грудь вздымалась от мучительных вдохов.

Затем Энн внезапно расслабилась и узнала его. Рот разжался, и вздох облегчения вырвался из горла.

Дэвид сел рядом и обхватил ее руками. Она прижалась и расплакалась, уткнув лицо ему в грудь.