Второй сын

Он не стал напоминать ей о том, что Сонгров больше нет, а от Тонлиса осталась лишь горстка пепла.

– Где твой дом? – мягко спросил он.

– Мой дом там, где ты, – прошептала она. – А мастер Айво тебя отверг. Он не может решить, что ты такое, добро или зло.

Он тяжело вздохнул, и прядки волос, прилипшие к ее лбу, шевельнулись под его дыханием. Он не спросил, откуда она обо всем узнала, но и отпираться не стал.

– Тебе нужно вернуться в храм, – сказал он, но его голос дрогнул.

– Я хочу уйти с тобой.

– Женщин защищают их кланы… А у меня нет клана, способного тебя защитить.

– У тебя нет клана, а я – собственность храма. Собственность короля, – сказала она, и ее голос дрогнул так же, как голос Хёда.

– Все живут под гнетом обстоятельств, – прошептал он. – Все мы так живем.

– От мысли о том, что страдаю не я одна, мне не легче, – парировала она.

– Народ доведен до отчаяния, а ярлы сходят с ума. Нас мучает не голод, не засуха. Люди боятся, что это никогда не закончится, что Сейлок обречен.

Она не понимала, кого он пытался убедить – ее или себя самого.

– Мне нет дела до Сейлока.

– Если бедствие не закончится, Гисла, нам надеяться не на что, – сказал он резко.

Впервые за четыре года она слышала в его голосе такую горечь.

– Нам вообще не на что надеяться, – мрачно отвечала она.

Он прижался лбом к ее лбу, обхватил руками ее лицо, словно пытаясь силой собственной воли заставить ее поверить.

– Обещай, что не сдашься, – выдавил он. – Обещай мне.

– Ох, Хёди.

Он всегда говорил эти слова, всегда говорил их так убежденно, словно их одних уже было достаточно.

– Обещай, что не сдашься, Гисла.

– Что значит – не сдамся?

– Не откажешься от жизни. От… меня. Не откажешься от нас.

– Разве мы когда‐нибудь будем вместе?

– Мы вместе сейчас. Мы были вместе четыре года.

При этих словах у нее защемило в груди.

– Но ведь ты уходишь, – простонала она. – Я этого не вынесу.

– Я вернусь.

– Когда?

– Не знаю. Но я вернусь. Обещаю.

Она ему не поверила, и боль в груди лишь усилилась, стала невыносимой.

Он поцеловал ее в лоб, в глаза, в щеки, в подбородок, а потом коснулся губами ее губ, пытаясь сорвать с них бессмысленное обещание. Она ответила на его поцелуй – жадно, неистово, отчаянно.

Задыхаясь, она отстранилась, сунула руки под его блузу. Он мог дать ей пятнадцать обещаний, мог подарить бессчетное число поцелуев, но это ничего бы не изменило.

– Ты меня разрушил, – прошептала она, внезапно осознав это так остро, что ей пришлось что есть силы сжать зубы, лишь бы не закричать.

Хёд отшатнулся, как от удара.

– Ты меня разрушил. Заставил меня мечтать о жизни, которой у меня никогда не будет. Заставил полюбить себя. Какой же я была дурой. Какой дурой! – дрожа, произнесла она. – Завтра ты уйдешь, а я останусь, желая тебя. Желая того, что ты не можешь мне дать и чего не могу дать я сама.

Он даже не защищался, и от его готовности принять ее обвинения, снести ее бессмысленный гнев вся она вновь словно разлетелась на мириады осколков. Она вцепилась в него и, как безумная, вонзилась зубами в его плечо. Он со стоном зарылся лицом в ее волосы, а она укусила его еще раз, ярясь так, что сама себя не помнила.

– Ты права. Мне нечего дать тебе, Гисла, кроме своего сердца, – вымучил он. – Но оно твое. Каждый его удар. Каждый чертов кусочек. Ты вырвала его из моей груди. Пусть я тебя разрушил – но ты… меня… уничтожила.

Он перекатился на колени и оказался над ней, ухватил ее мотавшиеся в воздухе кулаки, сжал исцарапанные ладони, а потом, пока она билась и вырывалась, взял в руки ее лицо, прижался ртом к ее рту. Она дернулась в сторону от его нежных губ, но он не отступил, касаясь ее с нежностью, благоговением, и постепенно… неспешно… ее страшный гнев сменился мучительным раскаянием.

Должно быть, он почувствовал ее сожаление. Едва она чуть отодвинулась, собираясь просить у него прощения, как он тут же притянул ее обратно к себе, принимая ее покаяние, обращая его в искупление.

Они долго молчали, и говорили лишь их губы, лишь их тела, дрожавшие от исступления и любви. Под его пальцами снедавшая ее боль сменилась нестерпимым наслаждением, а агония уступила место трепету.

И не было больше ни завтрашнего дня, ни разлуки, ни грядущего расставания.

Она не осмеливалась заговорить, боясь, что он остановится. Не осмеливалась открыть глаза, боясь, что все кончится. Но когда Хёд замер, оторвавшись от ее губ, накрыв ее бедра своим телом, она взглянула на него, в его затуманенные глаза, в его любимое лицо, и взмолилась о том единственном, что он мог ей дать.

– У нас нет другой радости, Хёди, – прошептала она. – Ты – мое счастье.

Его губы вернулись к ее губам, и он погрузился в нее, дав ей то, о чем она его просила, и она больше не закрывала глаз.

Тихая песнь заполняла ее тело, звезды в небе мигали и расширялись с каждым движением Хёда. Их сияние пульсировало и нарастало в унисон с набухавшим внутри нее наслаждением, и с каждым вдохом она притягивала к себе новую звезду и впускала ее себе в грудь, а потом вниз, в живот.

– Я тебя вижу. Я вижу тебя, Гисла, – простонал Хёд, не выпуская ее из объятий, и его стон тоже вплелся в ее песню.