Второе дело Карозиных

– Меня арестовали по навету, – махнул рукой Николай Константинович и сел в кресло. – Кто именно донес на меня, я так до сих пор и не знаю. Я собирался на бал к Свешниковым, когда приехали полицейские и без всяких объяснений причин заявили мне, что меня арестовывают за ведение антиправительственной деятельности. Это была полная чушь, поэтому я был уверен, что вскорости все выяснится и меня отпустят. Я написал вам письмо и оставил его Степану. В письме я просил вас не волноваться и не верить всему, что вы обо мне услышите, что все это неправда и я ни в чем на сей раз не замешан. Три месяца я провел в камере, никто за это время меня даже не допрашивал, что было странно, посетителей ко мне не пускали, только моя тетушка приносила мне кое-какие продукты и книги. Через три месяца меня выпустили, сказав, что я вновь могу поселиться в N-ске, что обстоятельства дела выяснились и что я не имею, увы, к антиправительственной деятельности никакого отношения… – Ольшанский горько усмехнулся. – Никаких извинений, только сожаление, что меня не за что было арестовывать. – Он посмотрел на Вареньку, та сжала руки и безвольно опустилась в кресло. – Первое, что я узнал, оказавшись дома, так это то, что вы уехали в Москву, а через две недели до нас дошли слухи, что вы вышли замуж. – Николай Константинович замолчал, выжидательно глядя на свою гостью.

– Боже мой, – простонала она, закрывая лицо руками. – Nicolas, что я наделала?

В комнате повисла напряженная тишина. Ольшанский смотрел на Вареньку без сочувствия, и она сумела бы это понять, если бы только нашла в себе силы взглянуть ему в лицо.

– Что же, Варвара Андреевна, – заговорил он наконец, преодолевая себя, – я объяснил вам причину своего исчезновения. Неужели вы ничего этого не знали, не догадывались, что я невиновен?

– Господи, Nicolas! – Ольшанский вздрогнул от ее возгласа. Варенька отняла руки от лица и продолжила: – Я слегла на следующий день и пролежала в горячке неделю, а потом… Сама не знаю, как я выздоровела… О вас говорили ужасные вещи, но самое страшное было то, что никто не знал, где вы и что с вами.

– Знала моя тетушка, – холодно заметил Ольшанский.

– Но она никому ничего не говорила! – горячо возразила Варенька. – По крайней мере, я ничего не знала… – добавила она тише. – Я думала, что вас осудили, что вас сослали, что вы навеки пропали из моей жизни! Я и сама не хотела тогда жить! Боже мой! – снова воскликнула она в отчаянии, понимая теперь, какую глупость совершила, понимая, что прояви она несколько выдержки и терпения, и была бы теперь женой этого красавца, что жизнь ее была бы совершенно иной, и что только в этом случае она была бы счастлива.

Ей тотчас же показалось, что ее брак с Солдашниковым – ужасная, непоправимая ошибка, что она никогда не любила этого человека и не полюбит теперь уже точно. Молодой бледный мужчина в кресле напротив убил все иллюзии на этот счет, появившись в ее жизни снова.

– Вы вправе требовать от меня объяснений, – заговорила она через силу. – Я виновата перед вами, Николай Константинович. Я не сдержала данного вам обещания, что же вы хотите от меня теперь?! – с болью спросила она.

– Чего я хочу? – Ольшанский приподнял бровь и лицо его приняло выражение недоступности. – Я любил вас, Варвара Андреевна, – выговорил он четко и спокойно. – Боже мой, как я вас любил! Я жил вами, знаете ли вы это? – Николай Константинович поднялся из кресла и подошел к окну. – Моя жизнь совершенно переменилась, когда я увидел вас. Я…

– Довольно, довольно, вы меня мучаете! – воскликнула Варенька. – Довольно…

– Но знаете, что самое ужасное, Варвара Андреевна? – Ольшанский, будто бы не слыша ее протеста, обернулся, подошел к Вареньке и, склонившись над ней, проговорил все так же четко и спокойно: – Самое ужасное то, что я вас и теперь еще люблю.

Варенька замерла, глядя в его большие блестящие глаза, затаив дыхание и не веря его словам. Он смотрел на нее бесстрастно, так, что его интонация и его вид совершеннейшим образом противоречили тому, что он говорит – с таким видом наносят оскорбление, а не признаются в любви. И она могла ожидать презрения от этого человека, она могла ожидать упреков и даже оскорблений, но признания в чувстве? В любви?

– Что вы такое говорите? – прошептала она.

Но Николай Константинович, вместо того, чтобы повторить свои слова или рассмеяться ей в лицо – что было возможно с одинаковой вероятностью – наклонился еще ниже и поцеловал ее в губы…

* * *

– Вы презираете меня? – с дрожью спросила Варенька много позже, когда лежала, полунагая, на его кровати, а он, все с тем же невозмутимым видом, одетый в шелковый халат, откинувшись в кресле, курил сигару.

– Разве вас можно презирать? – с легкой улыбкой откликнулся Ольшанский. – Откуда такие мысли, милая моя?

– У вас… у вас такой вид… – прошептала она, ощущая невыносимый стыд.

– Что вам до моего вида? – он слегка пожал плечами. – Разве вам мало того, что я вас все еще люблю? И потом, отчего мы все еще на «вы»?

– Мне пора, – заволновалась она. – Вы не могли бы выйти, мне нужно одеться, – и покраснела.