Второе апреля

Виктор. Так, Костя уехал в город, но ты, Юлька? Ты-то почему не пришла?

Юлька (появляясь в кругу). Так все же не пошли. Ты сам что-то такое сделал... Я не знаю что, но ребята на тебя зуб имеют. А я не рыжая, чтобы одной ходить. Я как все...

Виктор (горько усмехаясь). Хорошо! Ну а ты, Пашкин? Неужели и ты считаешь себя святым? Кажется, уж кто-кто...

Пашкин (появляясь в светлом кругу). Боже упаси, я не святой... Я-то как раз приду. Можешь не сомневаться... Вот я как раз и звоню. Слышишь звонок? (Исчезает.)

Раздается оглушительный звонок телефона. Виктор, спавший, положив голову на стол, встрепенулся, тяжелой походкой подошел к аппарату, взял трубку.

Виктор (в трубку). Да... Достучаться не можешь? А я чего-то вдруг заснул... Сейчас открою... (Включает большой свет, идет к двери, поворачивает ключ.)

Пашкин (буквально через мгновение появляясь на пороге). А-га, значит, бойкот. Демонстрация народного гнева... Ну, это ничего, нам больше останется. Ты что это, уже один начал? Распоследнее дело в одиночку выпивать. (Наливает себе и Виктору.) Ну, будь здоров, держи хвост пистолетом. (Смотрит на увитый еловыми «лаврами» портрет Виктора). Портретик так себе... Где снимался?

Виктор. Сурен украл с Доски почета. Мерзкая рожа... Но фотообъектив! Не зря это называется объективом!

Пашкин. Все остришь. Это хорошо. Я думал, утешать придется, а ты молодцом. И правильно, плюй. Как они обожают осуждать, ах такие, ах сякие. Я тоже одно мероприятие провернул, так мне эта Сашкина дама, Ирка, говорит: «Ты, Пашкин, свинья!» А почему? Если все время говорят «ты свинья, ты свинья», так и вправду захрюкаешь. А ты мне вдруг скажи: ты, Пашкин, орел! — и я, может, полечу.

Виктор. А за что ж тебя орлом называть?

Пашкин (запальчиво). А свиньей за что? Я, если хочешь знать, иногда просыпаюсь и смотрю на небо: солнышко там, облака беленькие, птицы кричат, и все само по себе без расчету. И такая вдруг охота тоже жить! Чтобы сам по себе, как чувствую, так и живу. И думаешь, нет, правда, люди, скажите мне когда-нибудь: «Пашкин, ты — орел!» Или лучше: «Шурик, ты — орел!»

Виктор. Пашкин, ты — орел!

Пашкин. Спасибо. Но это как-нибудь иначе надо сказать. Хотя, конечно, на меня можно смотреть косым глазом! Ну, кто я, в сущности? Руководитель самодеятельности — по должности. По штату — такелажник нашего цеха. По сути — никто... А раньше получал ставку крановщицы, а еще раньше вообще по какому-то безлюдному фонду. Понимаешь, я человек, а получал по безлюдному! Мои песни не предусмотрены штатным расписанием, из-за меня финансовые органы и районные газеты жучат начальников. Я — незаконный байстрюк. (Выпивает.) Но на меня же есть спрос. Все время имеется спрос! Именно на вот такого. Годного для всякой дырки в затычки. И я могу сказать всем честным и чистым, которые меня осуждают или называют свиньей. Я им могу сказать, как Дружников из кинофильма Островского «Без вины виноватые». Я могу крикнуть: «Извиняюсь, я же ваше дитя!» Виктор. Ты что, пьяный?

Пашкин. Зачем? Я трезвый. Это ты пьяный. Но разница не принципиальная. Вот мой папаша назвал меня Шурой. Александром. Желая приблизиться к великому — Александр Сергеевич Пашкин, всего одна буква разницы. А пропасть! А тут — ты пьяный, я — трезвый, а разницы никакой... Но вот ты для чего замарался? У тебя же чистая должность... Тебе же незачем...

Виктор (очень серьезно). Ты, в самом деле, считаешь, что между нами нету никакой разницы? Ну, хорошо, я не бил, как Сашка, лбом в стенку, но я ведь порядочный человек! Я не сделал в жизни ни одной гадости. И работа моя не по безлюдному фонду. По самому золотому фонду! Ты же не будешь отрицать? Я тебе все совершенно честно говорю — в такой день и в таком настроении я бы и под пыткой не стал врать! Я тебе честно говорю: я порядочный человек. Если бы все люди были как я, — сегодня же наступил бы рай, коммунизм, я не знаю что! Почему же я вдруг перед вами такой черный? Украл я? Или убил? Или пожелал жены ближнего своего? Или как там — не помню, — кажется, ближнего своего?

Пашкин. Ну что ты меня спрашиваешь? Наверно, что еще есть. Тот же Сашка, тот же Костя. Или этот твой армянин. Они, может, и жену чью-нибудь пожелают, и убьют кого-нибудь, кто гад, и еще что-нибудь нарушат. Но они всегда знают за что! Они вроде как шире себя. А мы с тобой тютелька в тютельку, больше себя ничего не вмещаем.

Виктор. Чьи это слова? Твои, что ли? Шире, понимаешь! Выше! Вмещаем!

Пашкин. Ладно, я пошел. Испортил тебе всю свадьбу... (Выпивает на дорогу рюмочку, вздохнув, уходит.)

Виктор. Нет, все правильно. Пашкин прав, что угодно можно поднять! Опустить тоже можно. И все можно петь на любой мотив. Любые слова.

(Делает несколько гимнастических движений гантелями, потом, продолжая упражнения, начинает петь зло и отчаянно на разухабистый мотив «Имел бы я златые горы».)

Восстань, пророк,
И виждь и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги-и сердца людей.
(2 раза)