Мирсад таращится на ружье и, кажется, вдруг начинает сомневаться, что их с Адрианом идея нагрянуть к Уве посреди ночи без предупреждения такая уж удачная. Адриан кое-как встает, ноги у него подкашиваются, и он держится за стенку сарая, будто пьянчужка, готовый в любую минуту пролепетать: «Яващеккакссстеклышко». Уве смотрит на него с укоризной:
— Какого вам тут надо?
И наставляет дробовик. У Мирсада в руках баул. Он осторожно ставит его на снег. Адриан машинально задирает руки вверх, как при ограблении, отчего, потеряв равновесие, опять плюхается задом в сугроб.
— Это все Адриан придумал, — начинает Мирсад, опуская глаза.
Сегодня он не накрашен, видит Уве.
— У Мирсада сегодня каминг-аут был! — с жаром вклинивается Адриан, а сам покачивается у сарая, держится рукой за голову.
— Чего у него? — не понимает Уве и на всякий случай наставляет на него ружье.
— Раскололся он… Ну, это, признался, что он того… — силится объяснить Адриан, но, похоже, ему трудно сосредоточиться — то ли оттого, что его держит на мушке пятидесятидевятилетний мужик в одних подштанниках, то ли от растущей уверенности, что он заработал себе сотрясение мозга.
Мирсад, помявшись, говорит уже смелей:
— Я сказал отцу, что я гей.
Уве чуть отмяк. Ружье, однако, не опускает.
— Отец ненавидит геев. Все время говорит, что удавился бы, если б узнал, что его сын — пидор, — продолжает Мирсад.
И, помолчав, добавляет:
— Так что он не очень-то обрадовался. Как-то так.
— Накинулся на его. Еле убег.
— Него. Убежал, — поправляет Уве.
Мирсад берет баул, еще раз кивает Уве:
— Дурацкая была затея. Тебе только морока.
— Какая такая морока? — цепляется за слово Уве.
Мол, раз уж стою на морозе в исподнем, так уж, будь любезен, выкладывай все как есть, такое вот его мнение. Мирсад сглатывает. Точно хочет проглотить собственную гордость.
— Отец сказал, что я больной, что на порог меня не пустит из-за моих, м-м-м… противоестественных наклонностей, — рассказывает Мирсад, помычав перед словом «противоестественных».
— Потому что ты голубой? — уточняет Уве.
Мирсад кивает.
— Другой родни в городе у меня нет. Хотел переночевать у Адриана, но у его матери дома новый хахаль…
Смолкает. Мотает головой. Чувствует себя полным идиотом.
— Дурак, вот дурак, — тихо повторяет он, собираясь развернуться и уйти.
К Адриану, напротив, похоже, вернулась былая решимость. Спотыкаясь в снегу, он кидается убеждать Уве:
— Да ну нах, скажите ему, Уве. У вас же места до фигища. Дайте ему перекантоваться у вас до утра.
— У меня?! Тут вам, блин, не гостиница! — сообщает Уве, выставляя дуло, которое упирается набежавшему Адриану прямо в грудь.
Адриан резко останавливается. В два шага Мирсад подскакивает к Уве, кладет ладонь на ствол.
— Нам некуда было больше идти, простите, — тихо молвит он, глядя Уве прямо в глаза и осторожно отводя дуло от Адриана.
Уве понемногу приходит в себя, опускает ружье дулом к земле. Едва заметно отступает на полшага в прихожую, словно только теперь мороз взялся кусать его за, как бы подипломатичней выразиться, не самое одетое тело, и тут краем глаза видит на стене прихожей фотопортрет Сони. Красный сарафан. Поездка в Испанию, беременная Соня. Сколько раз просил ее снять эту проклятую фотографию. Она ни в какую. Мол, эта «память так же дорога мне, как любая другая».
Упрямая баба!
А так день выдался то, что нужно, в самый раз, чтоб умереть. Но наступает вечер, а наутро Уве просыпается в одном доме мало того что с кошаком, так еще и с голубым постояльцем. Вот Соня бы порадовалась. Уж как она обожала гостиницы!
33. Уве и его «команда» обходят территорию
Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать — так чего ж откладывать? А бывает наоборот — вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем: «Вот если бы».
Стоя на лестнице, Уве недоуменно принюхивается. В доме не пахло так с той поры, как не стало Сони. Уве на цыпочках спускается с лестницы, скользит по паркету, вдруг вырастает в проеме кухонной двери — принимает позу хозяина, накрывшего домушника с поличным.
— Так это ты жаришь хлеб?
Мирсад нервно кивает:
— Д-д-да… Я подумал, ничего ведь? Да? Извините. О’кей?
Он и кофе сварил, замечает Уве. Кошак на полу уминает тунца. Уве кивает, но не отвечает Мирсаду. Вместо ответа сообщает как бы между прочим:
— Ну, мы с кошаком пойдем пройдемся по округе.
— А можно мне с вами? — тут же напрашивается Мирсад.
Уве слегка огорошен, смотрит на Мирсада, как будто встретил на променаде лохотронщика, наряженного в костюм пирата, и тот предложил ему угадать, под какой из трех чашек спрятан серебряный пиастр.
— Может, чем пригожусь, — спешит добавить Мирсад.
Уве выходит в прихожую, обувает шлепанцы на деревянной подошве.