Вторая жизнь Эми Арчер

…Всего лишь «D».

Дана.

Маленькие засранцы в школе сразу переделали это имя в «дыню». А потом, на испанском, одна очкастая выдра с брекетами и косичками додумалась переставить слоги, и вместо «Дана» получилось «Нада». Nada. Ничто. Какое имя, такая и жизнь…

У меня не было ни одного – самого дохлого – шанса… с такими-то генами. Папа – почтальон. Он никогда ничего не читал, кроме надписей на конвертах, да и те с трудом.

Смешно и грустно… Он разносил письма по адресам, а на самом деле это они носили его, куда хотели. От писем в его сумке зависело, где он будет и когда, и он не мог вернуться домой, пока все не разнесет.

Если на него рычала собака, когда он просовывал письма сквозь щель в двери, он останавливался и рычал на нее в ответ. Гав, гав… Сонный придурок. А эти красные ленточки, которыми перевязывали почту? Другие почтальоны просто бросали их на пол, а мой отец тащил домой, скатывал в шарики и швырял из окна с десятого этажа. Шарики разлетались, как в пинболе. Я смеялась, а он смотрел так, что казалось, будто он сам хочет улететь куда-нибудь.

Мама работала на полставки в занюханном обувном магазинчике на Уолворт-роуд. Она не очень-то любила эту работу и терпела только ради скидок для персонала. Вообще-то, оно того стоило… Если бы не эта двадцатипроцентная скидка, я бы ходила в школу в одних носках и у одноклассников был бы лишний повод для насмешек.

– Будь поаккуратнее, – говорила мама. – Туфли береги. Деньги с неба не падают.

Сбитые места я закрашивала черным карандашом.

Обувной магазин был рядом с «Ист-стрит маркет», сразу за углом, так что было очень удобно покупать продукты по сниженным ценам в конце дня. Капусту мы никогда не покупали – мама говорила, что запаха потных ног с нее и на работе хватает. Зато она всегда брала клубнику. Посыпала сахаром, и мы ели ее, как римляне виноград. А родительница сидела за столом с глупым выражением лица – жадным, капризным, расплывшимся в улыбке. Потом делала гримасу, когда откусывала стебелек и сплевывала. Я не могла понять, почему не отрезать стебелек сразу, пока мама сама не сказала.

– Так я ела клубнику в самый первый раз. Мы ее таскали у одного парня из ящика на окне. Так прямо сразу в рот и пихали. А один раз он меня поймал. Перепугал до смерти.

На самом деле ей просто нравилось плеваться…

Папина мама была, говорят, совсем другая, но она сыграла в ящик, когда я еще даже не родилась. Наверное, просто не хотела меня видеть. Рассказывали, что она стояла на стуле, вешала на кухне выстиранные занавески, и тут бац – ни с того ни с сего – кровоизлияние в мозг. Соседи снизу слышали грохот, когда она упала, но подумали: просто мебель двигает. Дедушка нашел ее, когда пришел с работы.

– Вся запуталась в этих занавесках дурацких, – говорил он. – Холодная, как ледышка. Для меня это было как день свадьбы, только лучше.

Они поженились только потому, что она от него залетела. Ребенка потеряла через месяц после свадьбы, но деваться было уже некуда, так и жили по привычке, как все в моей семье, как я сама…

Дедушка не вылезал из паба – он там был капитан команды по дартсу – и из букмекерской конторы – там его всегда были рады видеть… Клиент номер один как-никак. Бабушка отсиживалась в «Стритхэме», где всегда был «Бейбишам»[11] и всякие пижоны.

Дедушка считал, что ему не надо было жениться… Не на бабушке, а вообще. Говорил, что недаром потерял половину безымянного пальца, когда служил в армии. Один обрубок остался. Вот он и придумал, что это был знак: никогда не женись, оттого-то и получилась у него не настоящая семья, а вроде половинка.

Инвалид – так он про себя говорил. И по-моему, имел в виду не палец, а женитьбу. Деньги зарабатывать ему это не мешало – он был кондуктором в автобусе на третьем маршруте – и выбивать в дартс сто восемьдесят очков тоже.

Мой отец говорил: «Чудо, что у них вообще появились дети». По его словам, они вдвоем-то в одной комнате не оставались так долго, чтобы успеть детей наделать. Да еще и скандалить когда-то умудрялись.

– Слава богу, что он послал мне тебя и твоего брата, – говорил дедушка отцу. – Если бы не вы, в жизни бы нам не выбить в муниципальном совете трехкомнатную квартиру.

Мой дядя смылся из дома при первой же возможности. Ушел в армию. Мама с папой поженились через год после этого. У них не было денег… Сроду не было, где им было наскрести на собственное жилье… Да они об этом и не думали. Муниципальная квартира – это максимум, на что они могли надеяться, все, о чем мечтали. Но, как всегда, даже эта мечта накрылась медным тазом: желающих было много, а квартир мало. Папа говорил, что это все из-за узкоглазых, а мама – что все из-за паков. Мы все говорили – все из-за того, что жизнь такая.

Дедушка, правда, был доволен как слон. Ему-то хорошо: мама с папой платили за квартиру. И в пабе ему денежки капали, и в букмекерской конторе. И удобно было, что в доме есть кому приготовить и прибрать. Дед все время отпускал идиотские шуточки, как хорошо иметь рабыню. Мама никогда не смеялась над этими шутками, и я тоже…

Потом с дедушкиного маршрута всех кондукторов сняли, и пришлось ему искать другую работу. Можно было водителем устроиться, но он был такой тупой, что не мог научиться водить… Да и вообще ничему не мог научиться, если уж начистоту. Так что устроился в мою школу сторожем. Из-за него все надо мной издевались.

– От тебя воняет, ты, наверное, умываешься блевотиной, которую он подтирает!

– Кому охота к тебе в гости ходить. У вас на столе одни объедки из школьной столовой!

А вот Эми меня любила. Бог знает почему: я совсем не годилась в друзья звезде класса с фамилией на «А». Она была из богатой семьи, умная, популярная, а выбрала меня… Иногда казалось, что она играет со мной просто из жалости, а еще потому, что рядом с таким ничтожеством, как я, она сама кажется еще лучше, да и учителя ее хвалят за доброту. Но она и правда была доброй.

Давала мне списывать на уроках… Говорила всем, чтобы оставили меня в покое… Отказывалась играть, если меня в игру не принимали. Даже от роли Габриэль в рождественском спектакле отказалась, чтобы мы обе с ней были овечками. Моя мама умилялась, а вот мама Эми была очень недовольна.

Ей не нравилось, что мы играем вместе, и точно так же не нравилось, что сидим за одной партой. Она говорила дочке, чтобы не давала мне списывать, говорила, что нам обеим было бы на пользу, если бы нас рассадили, но Эми не слушала.

Мое имя всегда было первым в списке гостей, приглашенных на ее день рождения, и только меня одну она звала в гости с ночевкой. Мы устраивали полуночный пир, обменивались «Скиттлз» и «Спейс даст», наряжались в «Spice Girls» и танцевали перед зеркалом. Конечно, Беби Спайс всегда изображала Эми – она была и красивее, и волосы у нее светлее, да и белое боа из перьев тоже было ее.

У нее вообще было больше одежды, чем у меня… и из таких магазинов, в которых вещи упаковывают в фирменные пакеты с названием. «Гэп», «Дизель», «Дольче и Габбана» и так далее. А мне вещи покупали в простых мешках, каких на всех рынках полно… Ну, знаете, такие, которые сразу рвутся. А иногда и вообще без всякого пакета – значит, подделка.

Иногда я надевала вещи Эми – правда, только у нее в комнате. Приходилось их снимать, когда я собиралась домой, и миссис Арчер стояла на страже у двери, высматривая дизайнерские этикетки под моим тряпьем с рынка.

Некоторые думали, что мы с Эми близнецы… Миссис Арчер это бесило до ужаса. Она каждый раз делала кислую гримасу и говорила: «Конечно нет, какие близнецы, с чего вы взяли!» На самом деле мы и правда были похожи, только я дешевая копия, некачественная подделка.

Однажды мы с Эми выцарапали наши инициалы у миссис Арчер на крыльце… Она тогда здорово отшлепала нас. Аж ноги горели… но, по-моему, мне больше досталось, чем Эми. Это же ее крыльцо как-никак. Мои инициалы были словно дьяволова метка или еще хуже – дурное предзнаменование. Потом оказалось, что так и есть…

По-моему, миссис Арчер меня и раньше не очень-то любила, до того, как Эми пропала, но вот потом, когда я была жива-здорова, а Эми… Если бы Эми не дружила со мной, она вообще никогда не оказалась бы на той площадке. Но Эми дружила со мной, и она там оказалась, а я нет.

– Где ты была? – каждый раз спрашивала миссис Арчер. – Ты же ее подругой считалась!

Отец говорил ей, чтобы она оставила меня в покое. Дедушка говорил, что так нельзя.

– Дана в себя прийти не может, – твердил он. – Ночами не спит из-за кошмаров. Девочка и так чувствует себя виноватой, а тут еще вы ее допекаете.

Дедушка был прав… Но и миссис Арчер тоже. Это я виновата. И я не могла эту вину искупить, как ни старалась. Я изображала Эми для «Преступлений в эфире». Они там, в полиции, сказали, что я просто ее копия. Миссис Арчер это наверняка было поперек горла. Уверена, ей было поперек горла, что только я могла помочь найти ее дочь… И наверняка она думала, что я легко отделалась.

Я хотела помочь, но боялась. Думала: то, что случилось с Эми, может случиться и со мной… Казалось, если я буду изображать саму себя, то можно будет изменить сценарий и все переиграть. Я не стала бы ссориться с Эми, не дала бы ей уйти. Я была бы рядом… на страже… сделала бы все, чтобы мы вернулись домой вместе с дедушкой, как собирались…

Но копы сказали, что я им не нужна. Когда Эми пропала, она играла одна, и это они должны вызвать в памяти у зрителей. Это была правда. Я бы там только мешала. Эми было бы лучше без меня… и в реконструкции, и в жизни.

В конце концов я оделась точно так же, как была одета Эми… Розовые брючки от спортивного костюма, розовые кроссовки «Spice Girls» на платформе, ободок на голове и флисовая куртка с рисунком «под тигра». Была похожа на куклу… На куклу Эми.

Я кружилась на карусели, сидела на качелях, и тот конец, на котором должна была сидеть Эми, скреб по земле, а мой был легкий, пустой… как будто меня запустили в космос, туда, где никто не достанет.

Копы сделали мне знак, и я пошла с площадки, будто призрак Эми. Думала, может быть, на видео получится только белый шум и, может быть, это даже к лучшему…

A – Archer. Эми Арчер, которая заслуживала лучшую подругу, чем я.

B – baby (ребенок).

Можно было ожидать, что ребята в школе будут мне сочувствовать, когда узнают, что Эми пропала. Сочувствовали же они Джорджу Миллеру, когда у него собака потерялась. Одноклассники задаривали его конфетами, учителя не проверяли у него домашнее задание и назначали его «дежурным по молоку» два раза подряд.

Но меня все только расспросами изводили.

– Что случилось? Куда она пропала? Как это ты не знаешь, где она?

Я не отвечала, потому что не могла… Вскоре мне начали говорить гадости.

– Ничего удивительного, что тебя не похитили! Такого добра ни одному извращенцу не надо.

Устроили опрос: «Как было бы лучше – чтобы пропала Эми или Дана?» Впервые в жизни я набрала больше голосов.

Пустое место за партой рядом со мной жгло, как пощечина… День за днем… Пощечина – ее больше нет. Пощечина – это все из-за тебя. Никто не хочет сидеть рядом с тобой, уродина. Ты проклята, ты приносишь несчастье. Пощечины, пощечины, пощечины…

Я скучала по случайным прикосновениям руки Эми, по запаху ее кокосового шампуня, по щелканью кнопки ее пенала с фломастерами. На переменах пряталась. Учителя говорили детям, чтобы они позвали меня в игру. Понятно, никто не хотел, но звали, чтобы учительница не сердилась, а я сама отказывалась. Учителя говорили, что я должна постараться.

– Мы понимаем, что это трудно, но нужно держаться. Ты же не хочешь, чтобы Эми тебя обошла по прыжкам через скакалку, когда вернется?

Я и раньше-то со скакалкой была не в ладах, всегда запаздывала с прыжком и запиналась за веревочку. А теперь стала прыгать еще хуже, еле-еле ноги могла от пола оторвать, а если отрывала, мне казалась, что я прыгаю на могиле подруги.

– Петь не забывай! – кричали другие девочки.

Я люблю дождик, я люблю зной,

Я хочу, чтобы Эми играла со мной…

Скакалку я забросила навсегда… и в классики не хотела играть, и в салочки. А почему я не хочу играть в прятки, даже другие дети понимали… потому-то и звали меня каждый раз.

Стала играть одна. В основном жонглировала – Эми научила. Я могла ловить только два шарика, а Эми – конечно же – целых три. Когда мы с ней кидали мячиками в стенку школы, звук был такой, будто паровоз идет, а когда я одна – просто капли дождя… Медленного дождя.

У нас с Эми была смешная песенка, которую мы любили петь, когда жонглировали, но когда я попробовала петь ее одна, то сразу расплакалась.

Сидим мы с сестрой на заборе,

Сестренка упала – вот горе!

А мама сейчас

По затылку мне – раз!

А я ей: «Чего тут кричать целый час?»

Мать, не тратя слова,

По затылку мне – два!

Вот так вот сидеть на заборе.

Однажды я вдруг услышала ритмичный стук мячиков об стенку. Обернулась, думая, что увижу Эми, но… ее не было. Мячики просто упали и раскатились по полу… как слезы, только мячики скоро перестали катиться и остановились, а слезы – нет.

Я снова попробовала запеть, только уже другую песню. «Покарекаре ана». Ей нас научила одна учительница, она была маори, и мы с ней пели эту песню, когда крутили эти мячики на веревочке… пои, вот как они назывались.

О, девочка, вернись ко мне,

Я умираю от любви к тебе…

Я хорошо научилась их крутить. Я играла в пои у себя в комнате. Уговаривала себя, что чем дольше буду крутить, тем быстрее вернется Эми: я вытащу ее, как рыбку из воды. Но ничего не вытаскивалось, одна пустота…

Мама с папой думали, что мне станет легче в новом доме, в новой школе. «Начнем с нуля, – говорили они, – там, где никто нас не знает и можно будет начать новую жизнь». И нашли же куда переехать – в Бирмингем! Наверное, потому, что это все же большой город, в самом центре страны… Можно затеряться.

Эми не отпускала меня и там…

В школе меня уже не было. Нет, я не прогуливала, ничего такого – каждый день ходила, даже когда болела, – но просто сидела в классе, одна, и делала, что скажут. На вопросы не отвечала, совсем уж плохих оценок не было, но и отличных тоже. Я была посредственностью, серединкой на половинку… Так безопаснее всего.

Для физкультуры слишком толстая, для пения слишком фальшивила. Я не получала и не посылала открыток на Рождество… На вечеринки меня никто не приглашал. Даже учителя, черт бы их побрал, не могли запомнить, как меня зовут. Вот в столовой и в кондитерской меня сразу замечали. «Из сахара и пряностей и прочих разных вкусностей…» Какие там пряности – я была сделана из сахара и жира, консервантов, пищевых добавок и соли.

Мама всегда кричала, чтобы я съела завтрак, но я к нему почти не притрагивалась… Хотелось поскорее вылезти из-за стола и убраться из дома. Опаздываю в школу, подружка ждет, сочинение надо сдавать… так я ей говорила.

Мама давала мне деньги на фрукты, представляете? Фрукты! Мне! Ничего себе, шуточки. Потом-то она поумнела, стала советовать мне покупать цельнозерновые хлебцы, знаете, жесткие такие, как картон, и посыпаны какой-то гадостью, а я вместо этого заходила в «Спар» на автобусной остановке и набирала пирожков, чипсов, шоколада и кока-колы.

Самой большой радостью для меня в школе был обеденный перерыв. В столовую я каждый день опаздывала, но не потому, что не хотелось есть, – есть мне все время хотелось, – просто чем позже придешь, тем больше получишь: раздающие не любили, когда еда остается, наваливали на тарелки огромные порции чипсов, куриного филе и крамбла с заварным кремом. А я еще и добавку всегда брала… а то и две, если повезет. Еда мне помогала, хотя и не так, как думала мама.

Экзамены для меня были пустой тратой времени. Не знаю даже, зачем учителя вообще меня включали в списки. Наверное, потому, что были обязаны. Кое-как я наскребла проходной балл по дошкольному воспитанию и технологии пищевых продуктов, распрощалась со школой и устроилась официанткой в «Литтл шеф».

По крайней мере, у меня была форма… красно-белая такая, я в ней не выделялась, только беджик с именем никогда не носила, хотя менеджер все время цеплялся ко мне из-за этого. Считал, что посетителям приятнее, когда их обслуживает официантка с беджиком, хотя я и не представляю, с чего бы это. Им надо знать, как блюда называются, а мое имя им ни к чему. Не меня же они заказывают… Меня в меню нет.

Это было и правда удобно: спряталась за блокнотом, и все. Я была невидимой, хоть и толстела день ото дня на бесплатных-то обедах и остатках чипсов. Дошло до того, что я уже и ног своих не видела, а ляжками тарелки со стола сшибала. Слава богу, хоть платить за разбитое не заставляли… и за форму тоже. Мне ее три раза новую шить пришлось, с каждым разом все больше и больше.

Вы не думайте, я себя не стыдилась… Ну, своего отражения, во всяком случае. Мне нравилось, как я выгляжу. Но радовалась, что не видно, как я выгляжу… Ну, знаете… внутри.

Жила я в грязной однокомнатной квартирке в квартале красных фонарей. За окном всю ночь каблуки – цоц-цоц-цок туда-сюда, машины ревут. Мне было жаль этих женщин, что они так рискуют, и в то же время я их ненавидела… за доступность… за то, что не сказали «нет». А их клиентов еще больше ненавидела.

У одного из них хватило наглости спросить у меня, сколько будет стоить «в рот и так».

– Крупные девушки лучше окупаются, – сказал он.

Я хотела ему в морду плюнуть и кулаком еще заехать, а вместо этого убежала… из этого квартала и вообще из Бирмингема. И от Даны.

Вот тогда я и взяла себе новое имя, с обложки той книги, что нашла тогда на прилавке в «Литтл шеф».

«Юридический словарь. Составитель – Генри Кэмпбелл Блэк, магистр гуманитарных наук».

Знаете, я сама удивилась, как легко, оказывается, сменить имя – даже мне. Никаких официальных документов заполнять не надо, никаких разрешений ни у кого спрашивать, ничего такого. Надо только написать заявление, выбрать новое имя, чтобы кто-нибудь подписал его как свидетель, и готово, дело сделано.

Там, в «Литтл шеф», была одна официантка… Синди, вот как ее звали. От нее еще все время пo^’том воняло, и она все водителям грузовиков глазки строила, а так, вообще-то, ничего… В общем, Синди не поняла, зачем мне менять такое «чудесное» имя, как Дана, на такое «странное», как Генри. Она думала, если уж менять имя, так выбрать, блин, красивое… Тиффани там или Фифи. Как будто мне подошло бы красивое имя. Да и вообще, куча женщин носит мужские имена. Терри. Лесли. Джейми. А Генри чем хуже?

Синди подписала мое заявление о смене имени за двадцать фунтов и чаевые за весь день… Кажется, я ей даже спасибо не сказала и не попрощалась. Точно помню, что не оглянулась, когда отъезжала от автобусной станции. Даны Бишоп больше не существовало, она исчезла с лица земли, и никто не будет по ней скучать, никто не станет страдать из-за того, что ее нет, как страдали из-за Эми.

Помните то место из «Волшебника страны Оз», когда Дороти и все остальные в первый раз увидели Изумрудный город и кинулись со всех ног по дороге, вымощенной желтым кирпичом? У них дух захватило от радости, они ждали, что сейчас все мечты исполнятся… Вот так и со мной было, когда я приехала в Манчестер.

Я нашла койку в хостеле в Анкоутсе, и там в первый раз подписалась на стойке регистрации новым именем. Администратор и глазом не моргнул.

Это была настоящая дыра, в старом викторианском доме из красного кирпича, хотя из-за сажи и прочего дерьма и не разглядеть было, кирпич там или еще что. Да и внутри немногим чище. В коридорах вся краска облупилась и воняло жратвой и сыростью. На стенах висели таблички, сообщавшие, что здесь нельзя курить, нельзя приводить гостей… нельзя держать животных, нельзя проносить наркотики… слушать громкую музыку…

Комната у меня была узкая, и в длину одна только кровать и помещалась. Было там маленькое окошечко, которое почти не пропускало света, и грязная раковина, которая булькала каждый раз, когда кто-то в доме открывал кран, то есть практически все время. Тут было не хуже, чем в съемной квартирке в Бирмингеме, – по крайней мере, ни проституток, ни их клиентов, – но чувствовала я себя там совсем иначе.

Едва распаковав вещи, я отправилась в Центр занятости, хотя раньше мне от них пользы было мало. На этот раз мой «консультант» отправил меня на собеседование… в ясли, с ума сойти. На низшую должность, конечно, помощницей нянечки, но и это было больше, чем я смела надеяться, – все-таки экзамен по дошкольному воспитанию чуть не завалила.

Я старалась не думать об Эми и о своем детстве… Засунула это в самый дальний угол памяти. Когда я пришла на собеседование, на игровой площадке стоял шум и гам: малышня носилась повсюду, лазила через красный пластиковый туннель. Ребятишки выглядели счастливыми, полными веселья и жизни, какими и должны быть дети… Жаль, что я такой не была.

В этом я увидела возможность примириться со своим детством и загладить вину перед Эми: следить, чтобы из этих детей никто не попал в беду. Тут я была на своем месте… Я могла помочь им, а они могли исцелить меня.

На работу меня взяли, но с условием. Администратор Мэгги обязана проверить, не было ли у меня проблем с правосудием.

– Такой закон, – сказала она. – Мы должны быть уверены, что в вашем прошлом нет ничего, препятствующего работе с детьми. Не волнуйтесь. Это просто формальность. Уверена, вам нечего скрывать.

Много она знала.

Я, понятно, не хотела давать ей свое настоящее имя, но так как никаких следов Генри Кэмпбелла Блэка было не отыскать и это только вызвало бы у нее лишние подозрения, пришлось сказать правду.

– Необычное имя вы выбрали, – сказала она. – Дети будут смеяться.

Детям я назвалась просто Телепузиком… Они сразу ко мне потянулись, должно быть, потому, что я визжала, когда играла с ними в догонялки, подскакивала, когда чертик выпрыгивал из коробочки, и обожала краски и пластилин. Я играла с ними во все игры, кроме одной… «Который час, мистер Волк?» Я тряслась больше, чем сами дети, ожидая, когда волк крикнет: «Время обеда!»

Ребятишки каждый день разбивали мне сердце – стоило им просто взять меня за руку… дать понять, что верят, хотя я этого не заслуживала. Они не верили бы мне, если бы знали, какая я на самом деле и как виновата перед Эми.

Там был один мальчик… Элиот, кажется… Он все время строил башни из кирпичей. Ну, знаете, такие разноцветные пластмассовые кирпичики с буквами и цифрами. Он из них такие же невообразимые слова составлял, как я в свое время, когда училась писать.

В общем, однажды он составил «ЭМИ», а внизу вставил кирпичик с картинкой – ладошкой. Я ударила по нему ногой, и вся башня рухнула, кирпичи разлетелись, как руны, про которые я читала в книжках по магии. Это был знак… Знак, что Эми хочет дотянуться до меня – не как подруга, а чтобы обвинить.

Когда с тобой играют призраки, простым «чур не игра!» от них не отделаешься… Поверьте мне, я знаю. Пробовала.

Вскоре после того, как я устроилась на работу, мне снова повезло: у Мэгги в квартире в Уайтеншо была свободная комната, и она спросила, не хочу ли я там пожить. Оказалось, она брала под опеку беспризорных подростков вроде меня. Как потом оказалось, я была не последней.

Я недолго прожила у нее – месяца два, не больше, – и тут Мэгги сказала, что ее бойфренд предложил ей жить с ним. Но мне не о чем беспокоиться, сказала она, я могу и дальше жить в этой квартире. Она не хочет от нее отказываться – ей нужна страховка на случай, если вдруг не сложится с бойфрендом.

– Мы просто перепишем коммунальные счета на твое имя, вот и все, ладно?

Я не могла поверить своему счастью! Сначала крыша над головой, а теперь и вовсе своя квартира. Чуть не бросилась ее обнимать. Но тут она сказала, что я буду жить не одна: ее знакомую муниципальный совет засунул в какой-то паршивый пансион, и она хочет ей помочь.

– Там детям не место, ты сама это отлично понимаешь.

Должно быть, она увидела, какое у меня стало перепуганное лицо.

– Не волнуйся, – сказала она. – У нее всего один ребенок. Когда-то ходила к нам в ясли, а теперь ей уже лет восемь. Малышка – прелесть и умница. Это все равно что с младшей сестренкой жить. Ее мама всего лет на шесть старше тебя – вот тебе и старшая сестра в придачу. Чувствую, все будет прекрасно. Заживете душа в душу.

Ну что тут было делать? Отказаться я никак не могла. Мэгги была добрая… щедрая. И я должна была ответить ей тем же.

Она считала, что компания мне не помешает, да и я им тоже.

– Им нужна стабильность. Твоя забота.

Вот так в квартиру въехали соседка и призрак.

B – baby (ребенок). Новое поколение.