Вторая жизнь

Никита отдышался, вытер лоб рукавом. «Наверно, тихо сказал, не услышала», — испугался он и слабо улыбнулся. Ему показалось, что ее большой белый лоб стал белее, а пушистые черные ресницы длиннее — она раскрыла губы и удивленно посмотрела на Никиту Бахтиарова, приблизив свое лицо близко-близко, будто не понимая и обдумывая что-то. Вот сейчас можно было ее поцеловать или погладить щеку рукой. Олана улыбнулась. Он догадался, что любой девушке приятно, когда ей говорят о любви. Смелея от этой мысли, Никита крикнул громко:

— А ты любишь? — и протянул руки Олане, зажмурив глаза. Ладоням стало холодно. Он ловил руками воздух. Услышав заливчатый смех где-то сбоку, нахмурился, открыл глаза.

Олана стояла встревоженная, закинув голову назад, косы ее распустились. Лицо было красным и глупым, как будто за ней гнались.

— А-а? — пропела она, спрашивая, и хитро подмигнула: — Догоняй!

Догонять ее Никита не стал. Сейчас он чувствовал себя взрослым и умным мужчиной, который сделал какое-то очень большое и ответственное дело, и бегать за девчонкой с его стороны было бы глупостью.

Олана встала, повернулась на лыжах — никто не бежит! Раскинула руки, просительно растянула:

— Н-у, догоняй!

Ее щеки залил румянец. Она зло сжала губы — нарочно, чтобы Никита увидел, как она сердится на него.

— Жених, эй! — рассмеялась… И оборвала смех, поняв, что сделала ему больно.

Глаза их встретились: «Ничего. Это так. Минуты идут… А мы стали ближе». Никита засунул руку за пазуху — вспомнил о песце — где-то у сердца мягкое, теплое в комочке.

Олана присмирела, заметив печаль на лице Никиты. Лицо ее было сейчас доброе, родное, красивое. Они шли рядом, слушая шелест лыж, думая каждый о том, что есть любовь и с нею нужно что-то делать. Шли молча, тяжело, присмирев, очевидно, оба поняли, что с этим шутить нельзя.

Он совсем не ожидал, что Олана посмеется над ним. А ведь она права… Он сам виноват: только глупый говорит о своей любви на снегу в тундре. Нужно — в юрте, когда покой, огонь в чувале горит и на душе песня, когда голова легка и не нужно никуда торопиться.

2

Небе посерело, опустилось низко. Дохнуло прохладой. Яркая зелень тайги встала перед глазами. Белые углы сугробов поднялись вверх — закрыли тайгу. Громадные: на лыжах не пройти — увязнешь!

По перелеску в широком логу гулял ветерок, тонко свистел, полируя сугробы. Там, за сугробами, соснами и кедрами, зимняя стоянка отца Оланы…

Никита заметил, что она погрустнела, и вот теперь с сожалением ощутил, что не сказал ей что-то еще… главное.

Сейчас Олана — его, и он чувствует, что она думает о нем. О нем! Защемило сердце!

Вот она уйдет к отцу — станет опять дочерью старого Багыра, а он, Никита, будет просто Никитой Бахтиаровым, провожающим, спутником, хэ! — жителем одного стойбища…

Вспомнил о песце. Нащупал. Будто сердце нащупал. Обида поднялась. Стало жарко щекам. Сугробы обошли. Первая сосна, вторая… Тонкая, голая березка под кедрачом… Олана рядом идет — к отцу! Тихо. Надо что-то говорить. А то так незаметно она может пройти мимо, совсем уйти.

— Пустая ты. Дикая белка. Прыг-прыг… — он показал пальцами, как прыгает белка.

Олана даже не обратила внимания на это. Она слушала, Никита насторожился.

— Школу кончила, а голова все равно пустая… и сердце.

Олана нахмурила брови, зло блеснула на него глазами. Молчала, слушала.

— Что ты знаешь? — Никита помолчал… То ли он говорит? Милая, родная Олана, не спеши!

— А я все знаю и вижу, как люди живут, как жить дальше будут… Кочевать перестанут. Еды и одежды — много! Света будет много, много! Дома кругом большие! Вся тундра — один город! Зимы не будет. У всех — много детей…

Олана хорошо рассмеялась, радостно, и он заметил, что она любуется им.

— Говори, говори.

Они остановились передохнуть. Никита нечаянно задел ее плечом.

— Вот я тебе воротник песцовый подарю. Бери — обо мне каждый день думай…

Олана взяла в ладонь — песцовая шкурка заискрилась, как снег, заголубела полоской лунного света. Прижала мех к губам и опять наклонила голову к лицу Никиты, как раньше, когда он сказал ей «я люблю». Подняла голову — глаза в глаза смотрят, губы близко-близко. Он услышал, как она тихо дышит. Брови в инее. Губы пунцовые, яркие, блестят, с морщинкой. Голос грудной, ласковый.

— Сейчас сердце убежит — торопится! Вот у меня сердце как стучит — громко! — Обняла за плечо. — Помолчим.

Никита стоял не шевелясь: боялся, что она передумает и уберет руку с плеча. Подумал: «Как брата обняла». Согласился:

— Помолчим, — и пожалел, что и сейчас поцеловать ее нельзя — обидится. Опять вспомнил, как он сказал ей «люблю» и как она наклонила к нему свое лицо вот так же близко-близко.

«Надо знать, когда целовать, — упрекнул он сам себя. — Эх, ты!»

— Олана! Я поцелую тебя в щеку, ладно? — попросил он, чувствуя, как краснеет.

— Хитрый… А зачем?

Такого вопроса Никита не ожидал и растерялся. Ничего не сказал в ответ… «Да, зачем? — спросил он сам себя, и ему стало почему-то очень стыдно. — Чужая… Невестой будет. Чьей?»