Груша клялась Нинке, что не любит его, «чучела», а только вот такая ее бабья доля: женихов на нее в деревне нету, мужики все по семьям, да мальчишки кругом, а ей ведь уже за тридцать… Вот и держится за Васю. Уж она его полюбит потом, коль ребеночек будет…
Сегодня Груша была какая-то вялая вся, наверное, от жары; поравнявшись с Нинкой, она тяжело опустилась на песок и, вместо «ой, Нинка!», вздохнула и кивнула в сторону степи:
— Не слышно?
На лице ее затаенная радость. По румяным пятнам на белых круглых щеках, по усмешечке глянцево-алых губ, вздрагивающим ямочкам около них и по глазам, голубым и печальным, будто остановившимся, видно, что она волнуется и не знает, куда себя девать в ожидании Васи.
— Ты одна ночью была? — спросила Нинка, усаживаясь рядом и обнимая подругу.
— Одна. Он у стариков остался. И утром я его не видела.
— Придет, придет твой Василий.
— Запозднился он сегодня что-то… Послушаем?
Они умолкли, вслушиваясь в степную тишину. Звенел зной, изредка раздавались на реке плеск и бульканье, ровный глухой гул грома вдали да цвиньканье кузнечиков — больше ничего не было слышно. Когда стадо идет по степи на водопой, земля гудит от тяжелого каменного топота копыт, а небо оглашается мычанием и ревом. Сначала откуда-то издалека, за сенокосами и пастбищами, там, где густо разросся ковыль, донник, житняк и пырей, будто повеял ветер и можно уловить звонкое «дзинь-дзинь» медного колокольчика, одинокий утробный мык бугая, а потом уже на степных луговинах и на дороге можно увидеть и услышать огромное золотое пыльное облако, которое катится медленно и громоподобно, и мычит, и ударяет по земле, будто перекатывает камни. Это идут стада. Этого надо ждать.
Груша вздохнула, потрогала красные сережки, пригладила ладонью со лба черные блестящие волосы, поправила косы, уложенные на загорелой шее узлом, распрямила пальцами на узле кос новую голубую ленту и осторожно откинулась на руки.
— Жарко…
«Все еще молодится», — пожалела подругу Нинка, прилегла на локоть и ткнула ей в плечо кулачком:
— Давай купаться.
— Ой, Нинка, Нинка! Послушай, что я тебе скажу.
Груша прикрыла свои голубые глаза, еще раз вздохнула и словно уснула. Без глаз красота ее как-то сразу пропала, она стала похожей на слепую.
Нинка смотрела на ее губы и ямочки около них, на вздыхающие шары грудей под кофтой и слушала робкий, жалующийся детский голос Груши:
— Я бы все равно не так жила, как сейчас. Я бы по разным городам ездила… Уйду в проводницы на пассажирский. Им хорошо. По всей стране катаются и катаются. И знакомых много. Ой, Нинка! Хорошо-то как!.
Нинка отметила про себя: «Глупая» — и засмеялась.
— Никуда ты не уедешь, Груша-яблоко! — и нежно погладила ладонями подругу по круглым щекам. — Зачем меня бросишь? Мы лучшие доярки с тобой. Колхоз не отпустит. Вот сделаем зимой еще по пять выпусков телят — в район пошлют, орден дадут! А?
Нинка задумалась, и подруги вздохнули вместе, заговорили.
Г р у ш а. Только жаль, поезда на станциях помалу стоят…
Н и н к а. Мне колхоз до сих пор должен. Сегодня пойду председателя ругать. Жулик он… В проводницы… Пропадешь ты там! Зайцем хочешь жить? Два-три рейса сделаешь — надоест, домой сбежишь. А Васька твой куда денется? Ой, изобьет он тебя!
Г р у ш а. Да это я так… просто думаю… Мечтаю. Если бы он мужем моим был, по-настоящему…
Н и н к а. А я буду Мурата ждать. Скоро малайку ему рожу. Обрадуется! Мы с тобой еще ему письмо напишем! На всю железную дорогу. Приезжай, Мурат! Нинка тебя ждет. Дом снова купила, так напишем. Сегодня к председателю пойду. Жулик он. Меня обманул.
Они лежали рядом на песке у тихой воды и смотрели в небо, в котором тянулись длинные белые полосы от невидимых реактивных самолетов, и громкий гул их ударял по земле и небу, заглушая далекие грома у горизонта.
— Опять летчики играют, — сказала Груша и прикрыла глаза ладонью.
Нинка вздрогнула и испугалась этого громкого гула, закрыла руками уши и исподлобья стала наблюдать, как тают, рассасываются эти снежные дорожки в звонком знойном небе.
Ей почему-то представилось вдруг, что в самолете сидит Мурат, серьезный и строгий, и летает он там наверху, откуда видна вся степь, и все высматривает ее, Нинку… Она грустно рассмеялась сама над собой и с горечью подумала о том, что Мурата на земле-то сейчас не отыскать, а уж если пустить его в самолет, так он совсем куда-нибудь за небо улетит. Пропадет совсем! Мурат такой…
Гул затих, белые полосы совсем растаяли, солнце по-прежнему ярко и жарко освещало небо и травы, из воды иногда выплескивались рыбки и булькались обратно. Груша дремала, сладко чмокая губами и смахивая ладонью со лба золотые капли пота, а Нинка, обхватив колени руками, все всматривалась в даль, пока не увидела большое пыльное облако, медленно катящееся по дороге, и не услышала дробный тяжелый топот копыт.
Облако гремело, бухало в ботала, мычало.
Груша раскинула руки, легко поднялась, вся засветилась в улыбке: «Идут?!» — и, ущипнув, обняла Нинку.