Вторая осада Трои

Теперь настала их очередь впасть в шок. Сам порученец!.. здесь… зачем?! Кой черт его сюда принес?! Тоже решил приударить? Но он же вроде из этих?.. Хотя ради таких денег… А если он не для себя?! Ё!.. Может, и еврейчику… того… помогли?.. Ой-ей-ей-ей-ей!..

Да, это было не просто фиаско, это был крендец полный! Перебежать дорогу страшно даже сказать кому — нет, такое уже не прощалось!

— Ну, — легко читая их мысли и дождавшись нужной, с издевкой спросил порученец, — и как мы все это будем объяснять?

И тут оба отставника показали, что не зря много лет носили большие золотые звезды и широкие лампасы, нет, не зря! Какой-нибудь лейтенант в такой ситуации просто бы исчез — растворился бесследно в пространстве, не оставив даже сапог, капитан бы, все осознав, немедленно застрелился, майор сошел бы с ума и стал пороть полную чушь, а полковника с подполковником хватил бы удар, но генералы… нет… их так просто не возьмешь… Им даже переглядываться не надо было, чтобы договориться: во попали, все, перемирие, выступаем единым строем.

— Докладываю! — выпучив для пущей искренности глаза, отрапортовал Мотнёв. — Прибыли в целях охраны и сопровождения!

— Так точно! — вступил Жотов. — Во избежание, так сказать! — И, понизив голос, добавил: — Был сигнал.

— Да? — как-то особо глумливо удивился порученец. — Неужели сигнал?

— Так точно! — подтвердил Мотнёв.

— А стену зачем было взрывать? — продолжал ласково изгаляться порученец.

Обогнув охранников, к нему подошла Прекрасная.

— Для устрашения врага! — хором ответили генералы, в упор ее не замечая. Сейчас она вызывала у них отвращение. И, зная свою прямолинейность, они опасались это как-то ненароком выдать.

— Ну видите, — как бы заканчивая так и не начатый сегодня откровенный разговор, повернулся к ней порученец. — Спокойно жить вам здесь все равно не дадут.

Елена посмотрела на проломы в могучих стенах, на бронетранспортеры, на сгрудившихся за ними солдат, на двух их командиров — и согласно склонила голову…

Этим же вечером спешно присланный в N правительственный борт взял всего двух пассажиров: ничем внешне не примечательного, разве что самоуверенного, всем своим видом излучающего довольство мужчину и ослепительной красоты женщину, раз взглянув на которую — забыть было невозможно. Даже выражение какой-то усталой обреченности — то ли искренней, то ли умело изображенной, понять было трудно — лицо ее ничуть не портило, напротив, еще больше манило взгляды мужчин, мнящих себя победителями.

Примчавшийся проводить губернатор смотрел на обоих заискивающе, но особенно — на нее. Прощание было недолгим — улетавшие молча и достаточно сухо кивнули местному владыке и пошли вверх по трапу, не оглядываясь. Самолет взлетел, набрал высоту и взял курс на столицу.

Город к этому времени распухал от слухов. Знали, конечно, немного, почти ничего — остальное домысливали. Вспоминали тот репортаж из Кремля, где впервые Прекрасную увидели. Говорили, что хоть и стояла она за Сёминым креслом, потупившись, ан, видать, все ж успела там с кем-то переглянуться. «А то и перемигнуться», — добавляли циники.

Кто помнил историю, рассуждали, что Екатерина Первая вон тоже в чьих только руках, как женщина, не побывала — Елена по сравнению с ней институтка! — а в итоге стала законной супругой самодержца российского, сама потом правила и потомство свое властью не обделила. «Так что, — предрекали они, — скоро наша вновь в телевизоре объявится, за каким-нибудь другим креслом — уже не передвижным, стационарным, — а со временем, глядишь, и в нем». И вообще — радоваться надо, что остались, оказывается, и там нормальные мужики, ценящие женскую красоту, а то ведь сплетни всякие долетали — что чуть ли они, как древнеримские патриции, не повсеместно. Ан нет, дудки, не оскудела покуда земля кремлевская…

Вовсю гадали: при ком же она, интересно, окажется? Варианты назывались разные, включая как самых высоких чиновников, не вылезающих из ящика, так и приближенных к ним олигархов, и даже главного священнослужителя кое-кто называл, что уж совсем ни в какие ворота не лезло — свидетельствовало о безнадежной людской замороченности и о том, что распущенная фантазия некоторых потеряла ощущение всяких границ…

Кто-то отбытию Прекрасной радовался — надеясь, что будут теперь городу и краю послабления, да и станет кому, если что, челом бить, кто-то, наоборот, из-за него грустил — красота побыла и снова исчезла, а кто-то и злобился — вечно эта Москва себе все самое лучшее хапает, когда она, наконец, от жадности лопнет!

Были и такие, кто эту тему обсуждать наотрез отказывался.