Вторая осада Трои

Никто из присутствующих не был орнитологом и о жизни птиц ничего не знал, кроме того что они летают, клюют, могут сверху нагадить и высиживают из своих яиц птенцов, однако ощущение неправдоподобия происходящего возникло у всех. Зимой они такое пение слышали впервые. Мороз уж четвертую неделю стоял лютый, при выходе на улицу перехватывало дух, да и дальше пребывать на свежем воздухе было немногим легче, по ночам деревья вокруг поместья трещали так, будто среди них куролесила целая компания медведей-шатунов, да что там говорить: даже вечных ворон было не слышно — видимо, боялись, каркнув, простудиться, а тут вдруг соловей!

Нет, охренеть — это слабо сказано. На самом деле градус удивления у всех троих был куда выше.

— Интересно, — все же начиная кое о чем догадываться и в то же время совершенно не понимая — зачем это надо?! — заинтригованно пробормотал гость и предложил: — А пойдемте-ка выйдем.

Заза посмотрел на него с нескрываемым подозрением. И напрасно — если гость после вчерашних своих наблюдений за генералами и полученной сегодня утром информации чего-то и ожидал, то уж точно не такого…

Что творилось в этот момент с Жотовым — описать трудно. Сначала, когда из-за стены донеслись мелодичные переливы, он подумал, что кто-то из засланных им бойцов приступил к выполнению спецзадания без приказа, а когда выяснилось, что это запел «соловей» чужой!.. ярость его, вскипев, сразу стала беспредельной!

Он орал, брызгал слюной, рвал фотоснимки и карты, топал ногами, требовал немедленно отыскать того предателя, который все — абсолютно все! — доносит противнику… Затем злобно уставился на Гламурова, пытавшегося затеряться за какой-то офицерской спиной.

— Ты!.. Ты!.. Ты!.. — Продолжить получилось не сразу — гнев душил остальные слова. — Ты предложил это!..

— Что?! — пискнул Гламуров. — Что предложил?

— Птицу, мать твою… … … … … … соловья!!!

— Трагическое совпадение, — пролепетал Гламуров и чуть более уверенно добавил: — Этот все равно плохой, наши лучше…

Пока Елена с Зазой и гостем спустились вниз, оделись и вышли на галерею, снегопад прекратился, и лишь редкие, заплутавшие в небесах снежинки порхали в стылом воздухе, панически шарахаясь от тепловых пушек и выбирая, куда бы им приземлиться.

Все трое, не сговариваясь, стали всматриваться в ту сторону, откуда доносилось пение, ничего, кроме сплошной белизны, там не обнаружили и…

И тут с другой стороны запел еще один соловей. Нельзя сказать, чтобы лучше, но громче точно.

— Оху…ть! — произнесла Елена, найдя все же более подходящую формулировку. И заодно окончательно опровергнув все домыслы о своем якобы заграничном происхождении. С такой непередаваемой интонацией это мог произнести исключительно наш человек — впитавший ее вместе с молоком матери и густым перегаром отца.

А за пределами поместья теперь настала очередь взбеситься Мотнёву. Протекал его гнев точно так же, как и у Жотова, только уставился он злобно в конце концов на своего консультанта по романтическому и высокому — Нарциссова. Тоже затаившегося за офицерской спиной.

Дальнейший их диалог ничем, кроме пары малосущественных эпитетов, от диалога в стане противника не отличался…

Единственное, что оставалось сделать генералу в такой беспрецедентной по своей глумливой похабности ситуации — это реализовать свое численное преимущество — которое, как он считал, у него есть. И уж потом переходить к следующей фазе боевой операции…

Так на снежной равнине где-то неподалеку от первого соловья вдруг прорезались трели еще одного — по общему счету третьего.

Стоявшие на галерее дружно повернули туда головы — и все! Слов у них больше не было. Даже последнее, сказанное Еленой, казалось уже слабоватым.

Когда же опять разъярившийся Жотов решил дать достойный ответ и уравнять диспозиции — и к трем сладкоголосым певцам подключился четвертый — рядом со вторым, — гость внезапно расхохотался.

Елена и Заза с непониманием на него посмотрели — выглядело это довольно странно.

Гость в ответ лишь махнул рукой: дескать, не обращайте внимания — нервное.

А соловьи все пели и пели — истово, самозабвенно, то радостно, то печально, сначала вразнобой, как бы соревнуясь друг с другом, стараясь пересвистеть и каждый держась наособицу, а затем, постепенно, подчиняясь возникшей гармонии, все больше и созвучнее переплетаясь своими голосами — так, что рокот одного ладно дополнялся пощелкиваниями других, а свист второго, томно затихая, на другой ноте подхватывался третьим, и остальные, немного пригасив звук, изящными фиоритурами расцвечивали его сольную партию, чтобы потом влиться в нее мощным совместным крещендо, угаснуть в диминуэндо, распасться на отдельные негромкие арабески, нащупывая новую общую тему, которую поведет кто-нибудь из них, а другие, подпевая, помогут…