Вступление

   А тут - Даша. Тоже гостюет. Я тебе и рассказывать не буду, какая была. Она ведь такой и осталась. И ноги, и волосы. Глаза. Только вот тогда совсем шальные глаза у ней были. Как ножиком резала. И сразу по сердцу. Знала это. Девчонки за ней табуном ходили, в рот смотрели. А то как же, городская, каблуки, сумочка. Не ходит, танцует в облаках. Ну и ребята. А меня не было-то давно, как уехал в Седовку в семнадцать, так два раза и налетал всего, на недельку. Прибрежные наши по-другому стали жить, пока не было меня.

   Николай Григорьич вмял окурок и пепельницу и дождался, когда исчезнет тонкий дымок.

   - В общем, хороводил тут Яшка Каюк. Молод, лет двадцать ему тогда было, но уж опыта набрался. Уехал в город в училище, да через год сел за разбойное нападение. Так называется, кажись. В парке с дружками напали они на прохожего, избили сильно и вытрясли все, что было. Пока шел суд, мать его чуть не телегами краснюка возила в город, икры перетаскала, дом продала - вытащить сыночку. А он, еще до суда, избил и порезал подружку свою. И вроде бы все знают, что виноват, но так дело развернули, что получил три года, два всего отсидел. Вернулся - хорек-хорьком. Все боялись. Потому что девке лицо суродовал, только за слова какие-то о себе. И тюрьмы не боялся. Плевать ему, где. Там где он, там везде наведет свои порядки, есть такие гады. Встречал?

   Витька вспомнил Карпатого, как тащил тот через голову дорогую шелковую тишотку и тыкал пальцем в пороховую синеву куполов на круглых мышцах, гордился.

   - Встречал...

   - Понимаешь, самое плохое, не на понт берет. Опасный по правде. Его только убить и все. А ежели не в драке, то как убьешь? Это надо решиться - жизни человека лишить. Хоть и не человек он. А и в драке такого не убить. Он там царь. У него, когда дерется, сердце поет, понимаешь? Умеет. И не дурак. Был бы дурак, давно б уже споткнулся и голову сложил. Так вот... Когда я приехал, весь что индюк, важный, они с Дашкой типа силами мерялись. Она им вертеть хотела, а он ее подмять, сломать. Ух, горда была! Все могла спалить, как вспыхнет... И думать переставала вовсе. Но - сильная и потому силы встречной хотела. Биться хотела. Дура.

   - Ну, что вы так.

   - Молчи! Дура, конечно! С мужиком пошла по-мужски биться. А сама - женщина, да какая... Не тому ее в институтах учили. Интеллигенция... Как посмел, да извинись немедленно... Там-то оно, может, и годится. Но не с Яковом.

   Месяц оба поселка только на них и смотрели. Да. Как длинный футбол такой. То один гол, то другой, только вот матерь ее плакала всю дорогу. Да тебе Наташка может и рассказала уже?

   - Нну... Она немного сказала. О том, как искали вы ее. Три дня.

   - Ну так и еще одна дура. Время прошло, уж и правды не помнит никто, и не нужна она, правда. Все перетолкуют. Яшка тогда закрутил амуры летом с москвичкой. А к зиме, когда бились они с Дарьей, москвичка возьми и приедь. Неделю он с ней из койки не вылезал, только пацанов своих гонял за икрой, да за коньяком. Дашку, вроде как и забыл. Унизил, стало быть. Отвернулся. Ей бы дуре такой, взять тихо билет и уехать. ...А на меня она и смотреть тогда не хотела. Я ее, Витька, ненавидел просто. Как Яша ей по рогам, так она ко мне, под руку зацепит и таскает, в кино, на танцы, черная вся от ярости, я рядом, будто шкаф на ходу, хуже собаки. А как свистнет он у калитки, то меня и вовсе - в угол ногой.

   - Знаете, дядь Коля, по мне, это свинство просто.

   - Может и свинство. А может - звезды так сошлись. Плохой тогда год был, совсем плохой, шторм за штормом, гробы, драки пьяные. Будто шел с моря туман и всех травил. Вот... Неделю она, пока он там с москвичкой, молча ходила, ни на кого не смотрела. А пацаны ей свистели вслед. И показывали, знаешь, руками показывали грязное, чтоб видела. Она просто чернела с лица. И не потому, думаю, что на Якова с его мадамочкой злилась, а потому что показать не хотела, что страдает. В общем, через неделю, когда мать ей билет привезла из города и на стол положила, поднялась она утром и пошла к Яшкиному дому. Думаю, сломалась тогда, и только хотела за волосы курву столичную из его койки вытащить и ногами, в грязи. Утром дело было, никто и не видел. Я видел, потому что совсем себя потерял, в старой батиной шубе приходил к ее забору и там ночевал, пока не развиднеет. Как пес. Изболелся весь.

   - Еле светало тогда. Шла быстро, голова поднята, никуда не смотрит. А я позади, от дома к дому перебегал, прятался. Чуть не плакал, знал ведь ее, боялся. Думал, оттащу, если что. Яшка тогда сам уже жил, в дедовом доме. Мать и не пускал туда.

  

   Окно почернело и кипы бумаг на столе мутно светили белесым своим светом. Григорьич поднялся. Задернул шторку и зажег маленькую лампу. Вернулся в кресло и сел, опираясь локтями в колени. Смотрел в пол. Слова падали войлочными шарами, укатывались под стол и диван. Из коридора тикали старые часы.