Вступление

   - Ну, что ты, - Витька положил сверточек в нагрудный карман. Нащупав, вытащил часы.

   - А это - тебе. Вдруг завтра не увидимся.

   - Ух. С пиратом! У меня были, да я утопил, достал потом, сушил, а они не ходят все равно. И без пирата были. Спасибо.

   Автобус ревел, на поворотах толкал Васю к плечу, потом откидывал обратно.

   - А я тебе завтра, можно? Или когда следующий раз.

   - Можно.

   Снег стал желтым, так, совсем немного, солнце задремывало и тени от косточек полынных рук тянулись по равнине, цеплялись за краешки лощин, подпирали горушки. Мальчик молчал. Витька тоже, укачивался и падал в дремоту, в которой мир то сжимался, то распухал широко и приходила от тесной связи с ним, с этим миром, тоска, плоская, лилась вместе с солнечным светом, в ней было уютно и жалко всех-всех, и себя, уходящего в темноте по прибою от людей, в одиночество. А еще видел он: пока что одиночество бежит параллельно земле, но потом встанет, выпрямляясь, пойдет вверх, столбом невидимого дыма. И сам он пойдет туда же. И тоже - один.

  

   Прямо со станции Вася ушел в другую сторону. Он будто скомкался, оделся скорлупой и Витька понял - переживает заранее и ничего хорошего от праздника не ждет.

   А спрятаться в спальню не удалось. Хмурая от забот Лариса усадила его в кухне - чистить орехи и давить их в деревянной промасленной ступке таким же, блестящим от орехового жира, пестиком. Раскатывала тесто, налегая плавно на длинную скалку:

   - Был барин твой, был. Сказал, завтра банкет, сюрприз и чтоб камеру обязательно. Там тебя, конечно, деликатесами накормят. Но ужин для нас праздничный - сделаем. Кто знает, как день-то сложится.

   - Кто знает, - Витька отвечал рассеянно. Думал о книге. О шоколадках припомнил, ухмыльнулся. Зачем, кому купил, непонятно.

   - Яйца почистишь, картошка в мундирах остывает. Банку мне откроешь с огурцами.

   - Лариса, ну куда столько? Неужто - оливье?

   - А как же! Мало ли - забежит кто. Дружок твой придет малясенький. И Гена меня каждый год поздравляет.

   - Гена? Этот, что?

   - Именно...

   Дальше работали молча. Вспомнил Гену и расстроился. Нехорошо думалось о завтрашнем сюрпризе, смутно и тяжело, беспокойно. Видимо, не миновать чего с яшиными девочками. И - Маргарита. А следом, прицеплен к ней - Генка, с его лезвийным взглядом.

   Отставил ступку. Глухо стукнул по столу пестик и покатился, пришлось ловить над коленями.

   - Что-то устал я, Лариса.

   - Картошку чистить устал? Ты и не начинал еще.

   - Да не картошку.

   Лариса отнесла в раскрытую духовку тряпично свисающий с рук пласт теста, поправила на противне и хлопнула дверцей. Витька вздрогнул. Марфа перестала мурчать и приоткрыла желтый глаз.

   А Лариса сняла с медного крючка старый мешочек, вытащила веничек сухой травы. Наломала в заварной чайничек. Под струей кипятка рванулся из чайничка запах летней степи. Черное окно, не прикрытое занавеской, запотело.

   - Это что за трава?

   Запах кружил голову, Витька сидел, но одновременно ехал, покачиваясь в седле, и позвоночник изгибался привычно, приноравливаясь к мерному шагу крепкой лошадки. Орали сверчки, так сильно, что ор их камушками кидался в высокое небо и там пробивал дырки для звезд в черно-синем полотне, натянутом над миром. Поводья свисали, поглаживая жесткую ладонь, потому что дорога известна и Айя сама приведет его в стойбище. А ночной ветер вкусом, как греческое вино из лучшего черного винограда. Шепчет в ухо, она там, заждалась. Но подождет, - женщина!

   Из незакрытого чайника поднимался пар, прятал лицо женщины, стоящей напротив. Мягко трогал черты, только коричневые глаза видны ясно и рыжие волосы по плечам. Смотрит грустно и грустью этой - держит, как широкой лапой.

   - Что? Что за трава?

Марфа на подоконнике открывала черные в желтом стрелки зрачков, и гасила.

   - Степь-трава. Трава жизни. Не увидишь ее и не узнаешь, какая. Только там есть она, где ляжешь с любимой и будешь любить ее так, что сорвутся с земли спящие птицы и долетят до звезд, не успев проснуться. И тогда, там, где пот, твой и ее, где все семь жидкостей тел проистекут, сорви любую, пока мокра. Прячь к животу, под одежду и прижми рукой. Одна ночь - одна трава. Не каждая ночь. И не с каждой.

   - А что она делает? Что лечит?

   - Не лечит. Живет в тебе. Пей.

  

  

- Дура! Ду-у-ура, ой, дал же, прости Господи, такуя дуру! Ну шо ты наварила, шо? Свиней кормить? А я тебе шо? Свинья? Я через вас, огрызков, ноги лишился!..