…Все растерялись (в этом месте рассказа папа, впервые проявляя недоверие, ибо общеизвестно, что те, кто на страже, растеряться не могут, потянулся ложечкой к блюдечку, где лежали верещагинской кучкой, тогда еще не греческие, маслины), предложили папиросы, попросили подождать, а затем пригласили к министру. Тот был любезен, расспрашивал подробности, угощал папиросами. И на просьбу романтически пускающего дым Тверского обещал разобраться, притом немедленно.
Давно уже ожидавший в приемной лейтенант пригласил Василия Саввича следовать за ним; в кабинете усадил, расспросил, как удалось бежать, как добраться, а затем изложил суть обвинения: выяснилось, что муж Симоны дождался своего часа и сообщил, что Тверской долго и бесконтрольно был в тылу врага, общался с франкистскими офицерами, которые не арестовали его, а с миром отпустили, перевербовав… Не веря, что можно что-то объяснить любовью, Тверской принялся все отрицать, лейтенант почтительно переспрашивал, аккуратно записывал, кивал, когда Василий Саввич указывал на очевидную нелепицу доноса: он — и чтобы пил с врагами?!.
Тут в кабинет ввели Симону, Тверской тщетно пытался поймать ее взгляд, очаровать, подчинить, но Симона на него не смотрела. На бывшего любовника не клеветала, наоборот, утверждала, что почти все время были вместе, однако признала: «Малагу» пили…
— Может быть, вы хотите о чем-нибудь спросить гражданку? — любезно обратился к Тверскому лейтенант.
Тверской ничего не ответил, все подписал и оказался в камере.
Там он пробыл немногим более суток, за которые полностью потерял себя: плакал, бился головой о стенку, раздевался, снова одевался, впал в помешательство.
Через день за ним пришли, велели одеться, преодолев овечье сопротивление, одели, провели по коридору в многогранную комнату без зеркал, где, уже не сопротивляясь, Тверской подставил кудлатую голову под твердые руки парикмахера, однако его лишь побрили и даже побрызгали одеколончиком. Через полчаса Василий был введен в скромный кабинет, где однажды ему довелось быть.
САМ (так называл его Иваша) казался разгневанным. Спросил, правда ли, что Тверской ухитрился бежать, правда ли, что пьянствовал и блядовал в тылу у франкистов…
Тверской кивал.
— Отправляйтесь в корпус! — приказал САМ и, даже не усмехнувшись, добавил: — Из всей белой кости я питаю симпатию только к Дмитрию Донскому, Александру Невскому и Василию Тверскому…
Василий вернулся в корпус героем. Легенды о нем передавались из уст в уста, ни одно застолье не обходилось без рассказа о падении и воскрешении.
Правда, в других округах называлось другое имя…
Все помолчали минуту, отдавая должное истории, и сразу же заговорили об иных материях…
Много лет спустя я узнал, что часовой, от которого сбежал Василий, был расстрелян уже после счастливого завершения одиссеи князя…
Я столь подробно изложил здесь миф, похожий на все прочие, лишь потому, что Василий Тверской, оказавшись на трибуне стадиона рядом с нами, вошел в мою жизнь уже в ореоле своей истории, и только поэтому, впоследствии, я принял его без особой вражды. Он был тем, кем хотел бы быть я, — смельчаком, игроком, баловнем судьбы.
Так натуры слабые, обремененные, нежизнеспособные избирают себе в качестве идеала недостижимое. Надо было родиться ТВЕРСКИМ, чтобы кровь помнила пиршества, предательства, битвы, чтобы половецкий хан предлагал коня любого, любой шатер, чтобы САМ прощал все, ибо тоже слегка завидовал, как я полагаю, князю Василию…
И еще одно: Тверской умел забывать неприятное, легко восстанавливать отрубленный хвост, не питая зла, веря в свою планиду…
Меня даже озадачила, не покоробила, именно озадачила та легкость, с которой он мне впоследствии рассказал о судьбе часового, — заметив мое смущение, он усмехнулся и несколько раз повторил, что если бы с ним самим случилось такое упущение, он бы, не дожидаясь трибунала, пустил пулю в лоб… Может быть, и пустил бы… Только — спесь офицерская: солдатом себя не представлял — не в лоб, а в рот…
…Я на некоторое время, словно Наташа Ростова, влюбился в князя, изменив своему прежнему идеалу, изменив даже не осознанно, а как переводят взгляд с одного человека на другого. Но Сарычев это заметил, и… разочаровался во мне. Внешне почти никак этого не проявляя, он просто перестал замечать меня. А ведь я был всего лишь мальчиком, неужели Сарычеву не хватало мальчика, который бы им восхищался?!.
…Из ресторана уходили раскрасневшиеся, благодушные; дворники поливали мостовую; около метро уже не было конной милиции; машину Иваша отпустил, потому что не считал возможным… взяли такси; и тут внезапная встреча — знаменитый автор басен и стихов для детей в обнимку с известным джазовым композитором, а также Василием Тверским — все трое навеселе — по пути к своему трофейному лимузину увидели старых знакомых: б-ба! — и снова к машине… Поэт расположился на радиаторе, «опель» тронулся, милиционер гневно глянул, признал болтающиеся длинные ноги поэта, взял под козырек да так и держал, пока я видел его в заднем стекле такси.