Встречное движение

…Чувствуя себя до глубины души оскорбленным, я закрыл рукопись: получалось, что он доверил мне хранить ее в тайне от… меня, а в «Самиздате» пустил по рукам и свое прошлое, и мое происхождение?.. Потому и запретил мне читать, что сознавал предательство? И в то же время мне показалось и странным, и занятным, что… мир существовал до меня: Гейбл, едва не вставшая на пути моего рождения — единственного и, как я понимал, случайного расклада карт… Пава… — уже тогда Пава… То, что я ощутил при безымянном чтении забытым сновидением, оказалось забытой жизнью, которую я прожил бессознательной частицей папиного существования… А ведь я был в нем и в момент его рождения, и наверняка и раньше — в деде, к которому спешил, да опоздал доктор Бухштаб, в прадеде… в предках?.. В Адаме? В Господе Боге? Всегда?..

…Теперь бы прочитать, что дальше: после Одессы и до «Дубровлага»… Отыскать ту строку, в которой я обретаю имя… Интересно, какое? Неужели свое?.. И какое свое?!

Однако на сей раз меня хватило на то, чтобы не умножать печаль. Единственное, о чем я подумал, каким же образом роман моего отца мог попасть в чужие руки? Не Мандельштам же он, чтобы проникать в разные слои и принадлежать всем, — здесь связь должна была оказаться прямее, короче, естественней, что еще больше задело меня, поскольку выходило, что мне отец доверил только титул — свое имя, а Светлану — суть, душу…

— А он и рад играть роль душеприказчика, — злобно подумал я и успокоил себя только тем, что в руках у меня был первый экземпляр, а у Светлана второй или третий…

…К счастью, папа оказался дома, к тому же один.

— Иваша умер! — сообщил он мне. — Бедный, бедный Иваша!

— Я знаю, — сдержанно ответил я.

— Похороны в четыре… как быстро теперь стараются похоронить… поскорей бы с глаз долой… вот и вся любовь, — продолжал он, не очень-то обращая внимание на затянувшееся мое молчание, — а как умирать мы стали?! Прямо косяком! Настоящий исход… Хочешь чаю? У меня есть пакетик настоящего «Липтон», Фрэд подарил, помнишь Фрэда?

— Спасибо, нет, — ответил я сразу на все его вопросы и протянул перевязанный веревочкой, завернутый в «Известия» пакет.

— Отчего так? — настороженно спросил он.

— Чтоб не попало в чужие руки, — неопределенно ответил я.

— Понятно, — кивнул он, хотя понять меня можно было по-разному.

— Должно быть, мы увидимся нескоро, — никак не находя верный тон, наугад начал я, — если вообще Бог даст встретиться… Поэтому, только поэтому, я хочу сказать… я хочу сказать, что я многое передумал за это время, многое понял — вся моя жизнь, по моей ли вине, по вине ли обстоятельств, оказалась пробелом в жизни… оборванной нитью, той, что связывала меня с Отцом, с Мамой, с Дедом… с моими корнями…

Мне казалось, что я почти точно воспроизвожу то, что так легко и свободно высказал Сарычеву, но получалось сбивчиво и невнятно…

Так, как на самом деле и должно было получаться…

…Мы проговорили с папой несколько часов — спохватились лишь тогда, когда ему надо было бежать… на кладбище…

— Едем?! — поспешно собираясь, спросил он.

— Нет, — я отрицательно покачал головой, — я не смогу… Он посмотрел на меня, потом махнул рукой…

— Ну, что ты еще надумал?

— Если можно, — сказал я, — по дороге на минутку заедем в ателье проката — мне нужна пишущая машинка… Деньги я дам.

— Приспичило? — разозлился он. — А что у тебя и паспорта уже нет?

— Нет. И у Сарычева я тоже уже не живу, — ответил я.

— А где?

Я ничего не ответил.

— Может, чем брать — купить? — спросил он. — Тогда не надо будет возвращать?

— Нет, я сам верну, — ответил я.

Внизу мы быстро поймали такси; сначала заехали за венком, затем остановились у ателье проката.

Я вышел из машины, подождал папу на улице.

Он вскоре вернулся с машинкой и сдачей. Я взял и то и другое.

Папа уехал. Я сел на троллейбус, намереваясь отправиться на вокзал, в камеру хранения, но вдруг передумал, вернулся на Преображенку, и, передвинув стол к окну, водрузил на него пишущую машинку, вправил чистый лист, зажег полный свет и, как Хемингуэй, встал над нею, размышляя о первой строке… О чем писать, с чего начать, может быть, с детства, с приготовлений к приходу гостей, с Дуни?..

Или с посвящения? Решив, что так будет проще начать, я одним пальцем напечатал вверху листа: «Посвящается Папе, Маме, Сарычеву, Чеховскому, Иваше, Миле, Гапе, Верочке и Дуне», — кажется, никого не забыл?

Посмотрел, прикинул и понял, что все-таки кого-то не хватает, однако, не вспомнив кого, погасил свет, отправился в ванную, принял душ, попрыскал на себя рижской туалетной водичкой, оделся во все чистое, лучшее и, обворожительный, неотразимый, постучав к хозяйке, спросил, не могу ли я заплатить ей за год вперед… не откладывая, прямо сейчас…

…После чего поехал… на кладбище.

Это не было внезапным порывом, порожденным угрызениями совести, — яс самого начала намерен был отдать последний долг Иваше, но…не со всеми. И не только потому, что не хотел, чтобы видели меня.