Встреча. Повести и эссе

«Легенда, — сказал Сен-Жюст, — все это легенда. Я не тот, каким хотят меня видеть и каким изображают за границей. Я не происхожу из аристократов и не сидел в Бастилии, за то что якобы освистал в опере королеву. Мы не желаем незаслуженных лавров, но предпочитаем истину и справедливость. Только они могут оградить революцию от всякой грязи. Истина же в том, что я один из первых противников монархии. До тех пор пока существуют короли, я буду призывать: сделайте их тем, чем они сделали вас, — низшим классом общества. Установите республику, чтобы судить их. Я изучал право и даже писал стихи — слабость, которую вам, гражданин Форстер, писателю, европейской знаменитости, легко извинить. Моя родина — человечество, место рождения — Франция. Вырос я в Пикардии, в Эсне меня выбрали в Конвент. Я, таким образом, посланец Севера, и меня тем более интересует, как обстоят там дела у нашей армии. Крепка ли она, хорошо ли воюет. Как Неподкупный из Арраса, так и я никогда не прощу себе ни одной пяди земли, которая достанется врагу без самого отчаянного санкюлотского сопротивления».

Вчера вечером Форстер обнаружил у себя на улице Мулен извещение о том, что его ждут в Комитете общественного спасения, и вот он уже более часа сидит в этой комнате, в павильоне Флоры, обставленной весьма скупо, хотя и со следами былого предназначения — ведь, начиная с Генриха Четвертого, она всегда служила увеселениям королей. По диагонали располагались в ней два стола, один, прямоугольный, предназначался для работы и был завален брошюрами, газетами и прочими бумагами, другой, маленький, круглый, обставлен стульями явно из дворцового инвентаря — с вышитыми золотыми розочками на обивке. Такие же цветастые шелковые обои на стенах были, по крайней мере наполовину, прикрыты откровенно деловыми и трезвыми шкафами с папками дел. Две мраморные стелы по углам комнаты с бюстами Марата и Лепелетье, обоих мучеников революции[33], завершали обстановку. И опять ему само собой пришло в голову, что даже здесь, в помещении высшего правительственного органа республики, царила гораздо большая простота, чем в квартире его друга Мерлина, которую он видел неделю назад.

И Сен-Жюст, казалось ему, выглядел здесь совсем по-иному. Он впервые встречался с ним с глазу на глаз. И в Конвенте, и в Якобинском клубе видеть его приходилось только издали, и все впечатление исчерпывалось несравненным стилем его речей. Теперь, после того как он узнал, что Сен-Жюст писал стихи, это отчасти объяснилось. Не хвалите меня сверх меры, словно бы хотел он сказать, ведь вы как один из самых политических писателей нашего времени умеете распоряжаться словами не хуже меня… Поражало и то, что Сен-Жюсту, этому наряду с хромоножкой Кутоном самому влиятельному человеку республики после Робеспьера, было всего-навсего двадцать шесть лет. Внешне он походил скорее на студента, чем на сенатора. Длинные черные волосы до самых плеч. Тщательно, со вкусом подобранная одежда, подчеркивавшая стройность фигуры и неукротимость жившей в ней силы. С другой стороны — почти девичья мягкость черт узкого лица. Он был, конечно, красив со своей смуглой, оливковой кожей, настоящий француз, как на картинке. Голос его, даже когда произносил он достаточно жесткие вещи и тоном самым безапелляционным, звучал вкрадчиво, а неумолимость его логики указывала на выучку у Монтескьё. Во всяком случае, недооценить его было невозможно. Этот юноша — нет, мужчина — был острым как кинжал.

«Слушаю вас, гражданин Форстер. Вы просили об этой беседе. Кстати, еще одна ложь, распространяемая обо мне: я вовсе не брал на себя миссию передать смертный приговор Марии Антуанетте. Я выступал за ее казнь и приводил обоснования необходимости этой казни. Этого мне было достаточно. Короли, согласно нашей морали, всего лишь обыкновенные преступники, вина которых состоит в том, что они притесняют людей, целые народы. Зачем же мне было искать встречи с этой австрийкой, иностранкой, узурпировавшей власть в нашей стране? История просто перешагнула через нее, а что до меня, то я никогда не считал себя умнее истории, задачи которой мы только берем на себя и по мере возможности их выполняем».

Но разве не призваны отдельные люди, а тем более народы влиять на ход истории, изменяя пагубные, несправедливые общественные отношения? Разве не доказали это в нашем веке французы? Эти мысли промелькнули в голове Форстера, и опять он подумал, что они заслуживают оглашения, что над ними стоит поработать. Пока же они еще не созрели.