Вспоминать, чтобы помнить

Но поговорим о более личном. Я не собираюсь отвечать за американский народ, от лица которого не выступаю и которому никогда не симпатизировал. Американцы, как до этого англичане и французы, не единодушны в своих взглядах. Думаю, это положение не изменится вплоть до объявления войны. По причине непризывного возраста я, как и ты, могу иметь собственную позицию. Моя позиция заключается в том, чтобы стоять в стороне от конфликта, пока это возможно. До мюнхенского кризиса я, признаюсь, боялся войны — можно сказать, был трусом. Но за те несколько дней в Бордо, когда я думал, что оказался в западне, что-то излечило меня от этого страха. Позже, вернувшись в Париж, я смирился с мыслью, что останусь на Вилла-Сера, если начнется война. Оказавшись впоследствии в Греции — о том, что война объявлена, я узнал на Корфу, — я попал в переделку, которая окончательно убедила меня, что со страхом покончено. Вместе с Дарреллами и прочими друзьями (об этом написано в моей книге о греческих впечатлениях*) я сел на пароход, направлявшийся в Афины. Мне не хотелось уезжать, но мои вещи уже упаковали, а мне вручили билет. В порту из-за задержки парохода и страха перед возможностью вообще на него не попасть (то был последний рейс в Афины) началась самая настоящая паника, наполнившая меня отвращением и презрением к этим несчастным, которые спасались бегством. Как я писал в своей книге, мне почти хотелось, чтобы итальянцы потопили наше судно. Теперь я не только не испытывал никакого страха, но был полностью спокоен и находился в таком мире с собой и жизнью, как никогда прежде. Через неделю-другую я один вернулся на Корфу, намереваясь провести там отпуск, который обещал устроить себе, покидая Париж.

* «Колосс Маруссийский». — Примеч. авт.

Поездка в Грецию чрезвычайно укрепила мой дух. Осознание происходящего пришло к тебе в Лондоне, а ко мне — в Греции. Мое не было связано напрямую с войной — скорее с одиночеством. В Греции я примирился с собою и с человечеством. Показателем того, насколько серьезные изменения произошли во мне, может служить то, что, найдя наконец-то на земле место, которое идеально мне подходило, я легко от него отказался, когда власти потребовали моего отъезда. В письме Френкелю* я объяснял, что моя паника при угрозе войны объяснялась привязанностью к месту, к Вилла-Сера, ставшей моим домом. Этот опыт научил меня, что нелепо привязываться к чему-либо, даже к такому призрачному дому, как Вилла-Сера. Думаю, что в Греции я приучил себя к полной отчужденности от всего и, хотя не давал никаких обетов, случилось то, что я наконец стал гражданином мира. Так что требовать от меня теперь, чтобы я стал патриотом или даже активным пацифистом и поддерживал союзников, значит хотеть, чтобы я сделал шаг назад. Сейчас я могу с полной ответственностью заявить, что готов сделать для человечества все, что от меня потребуется, кроме одного — убивать я не буду ни при каких обстоятельствах. Даже будь я способен на хладнокровное убийство, я не стал бы этого делать. Я уже говорил и повторю снова: если уж на то пошло, то я предпочту скорее быть убитым, чем убийцей. И я неоднократно повторял, что могу понять человека, совершившего убийство по страсти, и, будь судьей, я бы прощал таких преступников. Но вот понять, как можно оправдать хладнокровные убийства, ежедневно совершаемые на войне, никак не могу. Убить человека за идею, которую я не одобряю, для меня столь нелепо, что я просто не нахожу слов.

* «Гамлет» (2 тома) Майкла Френкеля и Генри Миллера. — Примеч. авт.

Мне часто говорят: пусть так, но что бы ты делал, приведись тебе жить при нацистском режиме? По правде говоря, мне трудно сказать, что бы я в таких обстоятельствах делал. Я не верю во все эти «если бы да кабы». Но одно знаю наверняка: такая перспектива меня не испугала бы. Некоторые говорят еще определеннее: сам знаешь, при наци тебе не позволят писать так, как ты привык. Это правда. Но в Англии и Америке мне тоже этого не позволяли. Во Франции мне все сходило с рук, потому что я писал на английском языке, но как только мои книги перевели на французский, тамошние издатели их либо отвергали, либо тянули время, позволяя рукописям пылиться на полках. Единственная страна, где опубликовали «Тропик Рака» в переводе, была Чехословакия, но, не зная чешского языка, я не могу судить, насколько точен перевод. Короче говоря, англоязычные страны никогда не казались мне оплотом свободы, где царит свобода слова.